Я думаю, что родич мой побоится пустить в ход свой черный «Вальтер», не понаслышке знаю, что застрелить мародера – дело нешуточное, к тому же он придет за КамАЗом не один и не с голыми руками. Они ведь тоже со стволами, пьяные от беспредела. Это тебе не кулаками махать на свадьбе, мать твою, которая, кстати, приходится мне теткой. Не нажмешь вовремя на спусковой крючок – и откусят руку вместе со стволом.
– Ребята были серьезные, с автоматами, – подливаю я масла в огонь.
– Ты же встанешь рядом, если что?
– Там видно будет, – зеваю я. – Пойду вздремну, а то глаза слипаются.
– Да-да, иди, – суетится он. – Я еще постою здесь, покурю.
– Если придут за твоей машиной, стреляй не раздумывая.
Знаю, что своими словами вгоняю ему кол в сердце, но мне приятно делать ему больно. Прояви он ко мне в детстве хоть чуточку внимания, перегрыз бы сейчас за него горло любому.
– Можно, я тогда разбужу тебя? – спрашивает он чуть не плача.
– Можно, только осторожно. Я ведь могу застрелить тебя спросонья.
Я вхожу в опустевшую квартиру из трех комнат. Вся семья Арсена уехала во Владикавказ. Он бы и сам туда подался, но его КамАЗу пока не проехать через Зарскую дорогу. Говорят, там выпало столько снега, что вездеходы и те застревают. Я выбираю комнату с побеленными стенами и широченными высокими окнами. Сажусь на большую мягкую кровать и с любопытством осматриваю свой трофей. «Почти новая!»– радуюсь я и рукавом своей джинсовой куртки стираю с приклада кровь. В магазине три патрона. Я заряжаю оружие, ставлю его на предохранитель и кладу рядом с собой. Двустволку небрежно заталкиваю под кровать. Затем я скидываю кирзовые сапоги и, не снимая одежды, ложусь на чистую постель.
Только лег, и сон мой сбежал. Я опять чувствую, как пульсирует в животе, в ушах, – везде. Мать твою, что за болезнь такая? Я верчусь в постели и так и сяк, чтобы больше не ощущать пульсацию, но чем больше стараюсь, тем она сильнее. До войны я доставал врачей, и они, чтоб отмахнуться от меня, поставили мне диагноз «вегетососудистая дистония». Мой лечащий врач, нестарая еще, красивая женщина, прописывала кучу лекарств, от которых становилось только хуже. Я почти потерял надежду на выздоровление, и мысль умереть молодым не казалась такой уж страшной. Родные тоже устали возить меня к знахарям и профессорам в Тбилиси. «Небось ждут не дождутся моей смерти», – думал я в отчаянии.
Вот тут-то и началась война. Как это ни странно, но на войне я почувствовал себя гораздо лучше и даже стал выздоравливать. Может, оттого, что перестал думать о своей болезни? Допускаю такую версию. Ведь я был поглощен мыслями о том, как бы раздобыть оружие и заслужить уважение ребят, которыми восхищался. Насчет уважения не знаю, но после нескольких стычек с грузинами меня стали побаиваться.
Пульс в животе становится все сильнее. Вздрагиваю при каждом ударе сердца. Нет, так жить просто невыносимо – устал. Я приподнимаюсь в постели и сую себе в рот дуло винтовки. Нажимаю на спусковой крючок. Бах – и я просыпаюсь в холодном поту. Стреляют совсем близко. Арсен сидит в кресле напротив и испуганно смотрит на меня.
– Грузины, кажется, прорвались, – шепчет он.
– Может быть, – говорю я.
– Что же делать? Соскользнем отсюда?
– И ты им оставишь свою машину?
– Какая машина?! Давай убежим. Выпрыгнем из окна…
– Почему из окна, когда можно спокойно выйти через дверь?
– Они уже совсем близко и могут схватить нас!
Я скидываю ноги с кровати, влезаю в сапоги и выхожу в коридор к разбитому окну. Всматриваюсь туда, где жарят, но в темноте непонятно, что происходит. Кажется, что стреляют вблизи, но не поверю, пока не проверю. За время войны я усвоил одно простое правило: чтобы не бояться, надо быть на передовой и своими глазами видеть, что происходит. Ведь страшно, когда ты слышишь шум боя и пытаешься спрятаться. И чем глубже ты зарываешься, тем сильнее твой страх.
Я возвращаюсь в комнату и вижу Арсена стоящим на подоконнике распахнутого окна.
– Ты с ума сошел, – говорю я. – Все нормально, не бойся. Никто никуда не прорвался. Тебе просто показалось.
– Я сейчас приду, – говорит он и прыгает в темноту.