Ангел беЗпечальный

«А что бы ты хотел, дурак старый? — укорил он себя тут же, как она отошла. — Что ты ей можешь дать? И думать забудь!» Однако не думать не мог. Воображал себя молодым и сильным; как рассыпается она беззаботным радостным смехом и с любовью сморит… на него, только на него. Лежал почти что до обеда. Рассеянно отвечал на чьи-то вопросы, ничего для него сейчас не значащие (главным образом про здоровье). Заметил крадущуюся куда-то Вассу Парамоновну; ее не трогали, но смотрели с неуважением. Краем уха подслушал, что вернулась она, оказывается, еще вчера вечером — ненужной оказалась новой администрации, и, само собой, забирать ее отсюда никто не собирался. Как пришла, прощения попросила. Как водится, простили. Он тоже простил и резко поднялся с постели…

Бабка Агафья объявила меню: каша с тушенкой. Борис Глебович поискал взглядом Наума, тот встретился с ним глазами и виновато пожал плечами. Значит, опять без тушенки… Борис Глебович даже и не огорчился: и без того хватало огорчений.

Ужас вчерашних сражений потускнел и ослаб, лишь постаревшие за ночь синяки на лицах участников битвы при Сенате (каково? Битва при Сенате! Борис Глебович испытал глупый восторг от пришедшего на ум названия) свидетельствовали о реальности событий. Сенатовцы избегали давешних воспоминаний, устало переговариваясь о маловажном и пустом. Лишь Анисим Иванович с энтузиазмом нахваливал тушенку, непроизвольно потирая сине-зеленое потемнение под левым глазом. Но Бориса Глебовича сейчас интересовал не он — его тревожил и мучил профессор. Вот где действительно загадка! После обеда он задержал Капитона Модестовича и предложил прогуляться по парку. Тот возражать не стал.

— Идемте, — он аккуратно сложил платочек, которым только что утер губы, — не находите, погода сегодня прекрасная?

— Да уж, — неопределенно хмыкнул Борис Глебович и вдруг с места в карьер спросил: — Я вот о чем поговорить хочу. Не понимаю я: все развалилось, лопнуло, и договоренности наши с фондом, стало быть, тоже силу потеряли. Теперь бы домой ехать, правду искать. А вам в первую очередь. Вы ведь умный человек, законы все знаете, вам и адвокат не нужен. Сами добьетесь справедливости, жилье вам вернут, виновных накажут. Неправ я? Но вы вместо этого в драку бросаетесь — нет, это похвально, но странно, — Сенат наш, опять же, отстаиваете, будто дороже для вас ничего и нет. Я почему сейчас это спрашиваю? Просто опасаюсь я, что другой возможности у меня уже и не будет.

Последние слова Капитон Модестович, похоже, пропустил мимо ушей и ничего про опасения Бориса Глебовича расспрашивать не стал. Они молча шли по одной из боковых аллей, совершенно пустынных сейчас, тихих и солнечных. Капитон Модестович пощипывал себя за ухо и беззвучно шевелил губами.

— Неужели вам действительно интересно что-то знать о моей персоне? — наконец спросил он. — Что я для вас такое? — он опять выдержал паузу и, не дождавшись от Бориса Глебовича никаких разъяснений, продолжал: — Что ж, тогда вам придется выслушать историю моей жизни, — Капитон Модестович горько вздохнул. — Невеселая, скажу вам, история. Да и скучная. Готовы?

— Я готов, — подтвердил Борис Глебович.

Капитон Модестович подошел к дереву, отщипнул чешуйку коры, положил в рот и поморщился:

— Горько… Вот так мне теперь горько за прожитые годы. А ведь когда-то я полагал, что наука заменит мне и супругу, и детей — семью, так сказать. О, до определенного момента мне действительно было удобно. Pater familias[8] не вписался бы в график моей жизни. Анализируя свой жизненный путь, э-э-э, я, так сказать, прихожу к выводу, что был поражен странной формой лженаучного солипсизма. В какой-то момент вопреки логике научного познания мира я, так сказать, стал считать мыслящей реальностью только самого себя. Я стал демиургом от науки: создавал, так сказать, субстанции, оформляя аморфную материю. Я считал это своим исключительным правом и так увлекся этим процессом, что реальность действительно оставила меня в покое. Все человеческое пролетело мимо, и когда я хватился, уже было непоправимо поздно: друзья покинули меня, учеников я не приобрел, так как они были вне моей реальности, а семья стала уже, так сказать, невозможной. Наука, как капризная дама, однажды без предупреждения покинула меня, и я остался один перед лицом действительности, которую я не понимал и которой я был не нужен. Двери моего прежнего мира, где я был хозяином и творцом, затворились, и я напрасно стучал в эти золотые ворота: никто не подходил с той стороны и не отпирал замков. Я был наг, я был ничтожен, я был никому не нужен.