Ангел беЗпечальный

— А вы, собственно, кто? — растерянно протянул Нечай Нежданович. — Как вы сюда попали?

— Странник Наум, — незнакомец скинул с плеча скромного вида вещевой мешок, улыбнулся и по-детски шутливо двинул пшеничными бровями, словно приветливо здороваясь. — Буду здесь жить.

Борис Глебович впервые видел, чтобы кто-то вот так ясно и непосредственно выражал свои чувства. «Жить здесь? — удивленно повторил он. — С нами, стариками?» Грудь его переполняла какая-то необыкновенная легкость, сердце радостно щемило.

— Позвольте, на каком основании? — Нечай Нежданович сделал удивленное лицо, но тут же, что-то вспомнив, хлопнул себя рукой по бедру: — Ах, да! Мне же сегодня утром звонили. Как вы говорите? Наум? Ну да, конечно! Это вы передали свое имущество фонду и просили разрешить вам здесь поселиться?

— Буду здесь жить, — радостно кивнул Наум и обвел рукой стены Сената: — у Бога!

— Что? У кого? — Проклов потер себе виски. — Позвольте, но как вы так быстро добрались? Кто вас доставил сюда? Мне сообщили, что вы изъявили желание идти пешком? Кто-то вас подвез? Кто?

— Слава Богу за все! — Наум растянул губы в улыбке, а глаза его превратились в два радостно сверкающих солнышка. — На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою…

— Что? Что вы несете? — Проклов поморщился. — Еще одни ненормальный чревовещатель! Своих некуда девать… — он перевел взгляд в сторону Авгиева. Тот, словно только что пробежав стометровку, тяжело ловил ртом воздух, грудь его судорожно вздымалась, лицо приобрело пепельно-серый оттенок, а глаза безумно двигались из стороны в сторону. — Да уж! — гендиректор сплюнул. — Опять вы, простите, обделались, господин консультант! Впрочем, мне пора, разбирайтесь сами. Да, Порфирьев: раздайте наконец господам пенсионерам договора, пусть убедятся, что деваться им в любом случае некуда!

Проклов развернулся и стремительно зашагал прочь.

— Вы уволены! — бросил он на ходу пребывающему в прострации Авгиеву.

За гендиректором потянулись его свита и сусликообразный прокурор Мстислав Сергеевич. Последней упорхнула Вероника Карловна. Она таки клюнула напоследок стену Сената, подкравшись к ней незаметно в пылу разгоревшихся страстей. Борису Глебовичу показалось, что он видит мокрый отпечаток этого гадкого прикосновения, похожий на скрюченную телефонную трубку. Он постарался запомнить это место, чтобы впредь ненароком не коснуться его.

Порфирьев между тем, помахивая в воздухе папкой с только что переданными ему документами, шагнул в сторону сенатовцев, брезгливо отодвинув в сторону застывшего сталагмитом Митридата Ибрагимовича.

— Шел бы ты отсель, — процедил он сквозь зубы и тут же рявкнул во весь голос: — Равняйсь-смирно, дедки! К получению приговоров готовьсь!

Кто-то из сенатовцев нервно захихикал, Савелий Софроньевич зашелся в кашле, а Борис Глебович вдруг понял, насколько он устал: не было уж сил ни возмущаться, ни говорить, ни даже думать. Он молча принял в руки несколько листков бумаги, которые, собственно, на самом деле и были его приговором (или самоприговором?): как бы то ни было, на этих ничтожных в своей малости и легковесности страницах подводился итог (печальный, надо сказать, итог!) всей его жизни, заверенный его собственной подписью. Да уж, ничто не есть столь губительно для нас, как наша собственная глупость! Получил, что хотел! Но разве хотел? Да нет же…

Борис Глебович видел, как ковыляет, удаляясь прочь, ставший разом безпомощным и жалким Митридат Ибрагимович Авгиев, но не испытал от этого ни радости, ни удовлетворения. Сам-то чем лучше? Сам-то не жалок ли? Жалок! Он вдруг вздрогнул, ощутив, как кто-то теребит его за плечо.

— Солнышко! — странник Наум ласково взглянул ему в лицо, блаженно улыбнулся и указал подбородком вверх, в небо. — У Бога! — редкие кудельки его бороды в солнечных лучах вызолотились, как созревшая пшеница, а глаза налились полнозвучной небесной синевой, словно само небо опрокинуло в них всю свою необъятность и ширь. — Благодать!

— Да уж! — неожиданно согласился Борис Глебович и улыбнулся.

Он не сразу понял, что делает это. Он просто смотрел на небо, на солнце, жмурился, согревался, оттаивал и словно молодел.

— Чего лыбишься, как жук пенсильванский? — прошипел рядом Мокий Аксенович.

— Я? — удивился Борис Глебович и вдруг понял, что и впрямь улыбается во весь рот. — Солнышку вот радуюсь, небу. Посмотри — благодать!

— Нашел чему радоваться! Ты в документ свой загляни, — Мокий Аксенович нервно поежился и недобро поглядел на Наума. — Еще и Убогу этого нелегкая принесла…

— Кого? — не понял сначала Борис Глебович, но, догадавшись, о ком говорит стоматолог, поправил его: — Вовсе не нелегкая — совсем наоборот. Еще увидим!

— Во-во, — усмехнулся Мокий Аксенович, — точно: еще увидим!

А Наум, весело размахивая вещевым мешком, уже открывал дверь Сената. «Как он сказал? «Буду здесь жить»?» — глядя ему в спину, вспомнил Борис Глебович и опять улыбнулся.

* * *