Ангел беЗпечальный

— А чего это в нем особенного? — вскинулся Мокий Аксенович и вызывающе выдвинул вперед подбородок.

— Значит, не разглядели, — протяжно вздохнул отец Павсикакий и погрустнел. — Столько бок о бок прожили со светильником Божиим — и света не улучили… Раз так, как я же вам объясню?

— Да нет же… — Борис Глебович в поисках нужного слова страдальчески искривил лицо, — он и вправду замечательный, душа у него большая и добрая, он всех любит. Всех!

— А вот это верно! — в глазах отца Павсикакия опять вспыхнули веселые искорки. — И впрямь благодатный свет невозможно не заметить. Ладно, я отлучусь ненадолго к Наумушке, а потом вернусь для разговора.

Лишь только он вышел, на Мокия Аксеновича грозно надвинулся Савелий Софроньевич. Многие из сенатовцев его поддержали. Выходило, что, кроме скептика-стоматолога, все про Наумушку давно догадались и лишь из скромности помалкивали. «Ну да, — усмехнулся про себя Борис Глебович, — как бы не так! Вам-то, небось, про Ангелов он не рассказывал? Только мне доверил. Вот и вывод!» Антон Свиридович между тем поведал, как с месяц примерно назад главный деревенский алкоголик Васька, по прозвищу Пузо, в одночасье бросил пить. А дело вышло так. Клавка, жена Васькина, подошла после службы в храме к Науму — слышала что-то про него: мол, непростой человек — и в ноги ему: помогай, говорит, сил никаких нет, муж до чертиков в голове допился, того и гляди — беды натворит! Наум с пола ее поднял, по плечу ласково погладил и достал из кармана небольшую пачку чая: «Пойдем, — говорит, — к батюшке». Подошли. Наум просит отца Павсикакия чаек этот водой святой окропить и молитовку над ним прочитать. Потом говорит: благослови, мол, батюшка, рабу Божию этим чайком своего мужа поить для исцеления от недуга пьянства. Тот благословил и наказал Пресвятой Богородице молиться пред Ее образом «Неупиваемая Чаша» и еще к мученику Вонифатию молитвенно обращаться. А Наумушка при этом крестился и поклоны бил. Когда от батюшки отошли, он Клавке и шепнул на ухо: мол, делай все, как сказано, — и будет тебе по вере твоей. А Клавка до того истомилась душой, что все до наималейшей буковки исполнила: и молилась, как велено было, и чаек мужа своего пить заставляла. Прошла неделя. Как-то утром встает она спозаранку и видит такую картину: Васька Пузо мечется вокруг стола, на котором аккурат стакан самогона выставлен, ходит хороводом, тянется к зелью рукой, а взять не может. Лишь тронет — сразу руку прочь, как от печи раскаленной, дергает. Он уж и воет по-собачьи, и скулит, а дела своего пагубного никак справить не может. Наконец сообразил стакан полотенцем обернуть, ухватил с жадностью звериной и в глотку себе ливанул. И что тут началось! Вдруг разом как взвоет белугой! И как хлынет из него дрянь этакая: и из глотки, и из ноздрей, и из ушей даже. С полведра из него выхлестнулось, а выпил-то всего полстакана: вот такая незадача! Он с перепугу в угол под лавку забился и ну там сидеть. Клавка, жена его, встала, как ни в чем не бывало, пол утерла, а мужу — ни словечка: будто и не видела ничего. Между прочим, на стол стакан самогона выставила из своих тайных запасов. Смотрит: что будет? Час, другой, третий проходит… Вылезает Васька из-под лавки. Стакан увидел, шагнул на полшага — и тут же отшатнуло его, словно пламенем ему в лицо пахнуло. Кричит: убери, мол, эту гадость, чтоб глаз мой ни в жисть ее не видел! Клавка едва чувств не лишилась… Как воскресенье, побежала в храм и на все, что были, деньги свечей к иконам выставила. А к Науму, лишь издали его увидела, на коленках поползла. Тот сконфузился — и бегом из храма. А Васька теперь на дух зелья не выносит...

— Занимательная сказочка, — язвительно хмыкнул Мокий Аксенович. — Месяц человек не попил? А завтра так загудит, что земля вокруг затрясется! Месяц — никакой не срок!

— Типун тебе на язык! — перекрестилась бабка Агафья. — Радовался бы, нехристь, а то все тебе злорадство.

— Опять ты, гнида, за свое? — вскипел Савелий Софроньевич. — Говорят тебе: бросил — значит, бросил! Эх, зубы бы твои стоеросовые подправить!

— Я те сам подправлю! — выпятил тощую грудь Мокий Аксенович, но на него загудели со всех сторон, и, беззвучно выругавшись, он сел на место.

— Ладно, потише, коллеги! — призвал всех к порядку Анисим Иванович. — С Наумом у нас вышла, прямо сказать, промашка. Получается — все равно, что с рыбкой золотой рядом жили и ни разу ни о чем не попросили! Но, полагаю, дело поправимое. Куда он теперь от нас денется? Лучше поздно, чем никогда…

Тут Бориса Глебовича посетило некое неприятное предчувствие — будто холодом дохнуло под сердцем, отчего оно сразу озябло, замерло и выплеснуло из себя боль во всю ширину груди. А вдруг денется? Вдруг что-то случится? Вдруг уже поздно? Он собрался с силами и стряхнул с себя зябкую дрожь: пустое… ничего не случится…

— Я вот что хочу спросить, — продолжал Анисим Иванович: — Антон Свиридович, любезный, разъясните мне, неучу, — что за имя такое у вашего священника? Павсикакий — что сие есть такое?