Ангел беЗпечальный

— А при том! — Антон Свиридович сделал многозначительную паузу и по-марсиански назидательно посмотрел на стоматолога. — При том, что книга эта называется Книгой жизни, и в нее вписаны имена тех, кто наследует благую будущую жизнь. Как и сказано в Писании: и не войдет в него, то есть в Царствие Небесное, ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в Книге жизни[9]. Только тех, кто со Христом, кто идет за Ним, вместе с Ним собирает, —  только тех имена в этой Книге. Вот апостол Павел пишет… Цитирую по памяти, так что могу ошибиться: «Прошу тебя, Филимон, помогай им, подвизавшимся в благовествовании вместе со мною и с прочими сотрудниками моими, которых имена — в Книге жизни»[10]. Вот что такое наше имя! Вот как важно его — и себя, естественно, — хранить от всякой мерзости и лжи! Не будешь хранить — останется только фамилия, которая после кончины твоей — пшик и, как облачко газа, рассеется безследно. Все это жутко как интересно! Вот вам имена: Александр Сергеевич, Николай Васильевич, Михаил Юрьевич, Федор Михайлович… Ведь и фамилий называть не надо? Каждый поймет, о ком речь! Словно в той самой Книге с иконы имена эти читаем — на веки вечные они туда вписаны. А в советское время — больше по фамилии: Каверин, Маяковский, Катаев, Фадеев… Многие и имен-то их не знают. Есть ли они, любопытно, в той Книге? Впрочем, не будем делать выводов — это дело Божия суда. А что касается зла да напастей ваших, так это общий удел, участь народная. Мы сегодня в плену. Хотя многие этого не чувствуют и мало кто об этом говорит — мы в духовном и политическом плену у некоего чужеземного нашествия, которое просочилось в наши государственные ткани и сделало их хрупкими и дряблыми. Мы в плену у чуждой нам инородческой психологии, прививающей нам робость, растерянность, отсутствие чувства национального достоинства. И всё — для того, чтобы имена наши не попали в Книгу жизни. Их-то имен там точно нет, они про себя это знают; знают, что букв таких не придумано, чтобы прозвания их чужедомные на свитках святых писать. Я ведь в чернильнице всю жизнь просидел, про чернила да перья все знаю: многое можно написать, многое бумага может стерпеть, но имена эти в себе не удержит — не для вечности они, кто бы что ни говорил. А с нами — Бог! Разумейте, как говорится, языцы и покоряйтесь, яко с нами Бог! Все возможно Богу!

— Браво! Браво! — захлопал в ладоши Мокий Аксенович. — Договорились до полной чуши! Все возможно Богу? Пулемет — понимаю. Пушку — понимаю. Ракету — тоже понимаю. Им многое возможно. А этого вашего не понимаю! Ну, что вы все на Бога киваете? Самим надо!

— Сами-то уж пробовали, — вздохнул Антон Свиридович, потянулся, налил в стакан из графина воды и чуть пригубил. — Сколь ж нам учиться, чтобы понять это? Без Бога — не до порога…

— А я так думаю… — нервно взвился Мокий Аксенович, но тут дверь открылась, и в помещении Сената сразу стало тесно: вместе с отцом Павсикакием и Наумом вошли Порфирьев с Зоей Пантелеевной, сантехник Петруня, участковый Митрофан Сергеевич и даже кастелянша Людмила. Явление последней и вовсе удивило Бориса Глебовича, хотя он вроде бы давно уже привык ко всяким странностям в проистечении их жизни. Ей-то здесь что за интерес? Между тем все расселись, уплотнив присутствующих в тугую упругую массу, и Книгочеев спешно покинул президиум, уступив место отцу Павсикакию. Тот присел, задумчиво рассматривая, повертел в руках пригубленный давеча Антоном Свиридовичем стакан, отставил его и посмотрел на притихших сенатовцев.