Ангел гибели

— Все говорят: к делу не относится, — сказал начальник, — а со стороны виднее. Вот, говорят, выпил — одно, а прогулял — другое, и никакой связи между этим нет…

— Причем тут — выпил, прогулял? Я разве прогуливал?

— А кто тебя знает? Сегодня ты технику безопасности нарушаешь, — у начальника, очевидно, с утра было плохое настроение, и это сказывалось, — а что от тебя дальше ожидать?

— Но премию-то за что снимаете? — уходя от скользкой темы, спросил Сергей. — Что я нарушил, какую инструкцию?

— Как! — возмутился начальник цеха, — а для чего у нас тут лестницы, перила, переходы? Если бы требовалось летать, были бы сплошные пролеты. Тебе удобства создают, ходи себе, как положено. А для полетов здание не проектировалось. Для летунов — тем более.

— Что же, — сказал Сергей обиженно, — раз для меня здесь не приспособлено, надо другое место искать.

— Уходить, значит, собираешься?

— Уйду.

— Куда?

— Не знаю, — сказал Сергей. — В цирк, может быть.

— В цирк? — поразился начальник. — У нас ты, значит, четвертый год работаешь и применения себе не нашел, а летать без году неделя как начал и уже считаешь, что пора на публику выходить? Думаешь, это просто? Ну, и что ты можешь сказать зрителям своим летанием? О сверхзадаче ты слышал? Станиславского читал? Просто будешь летать взад и вперед, да? А хоть улыбаться-то ты умеешь? Ну, улыбнись! Видел, как артисты в цирке улыбаются? Да ты погляди на себя в зеркало, вон, в шкафу висит, да дверцу-то открой! Видишь? Ну, разве это улыбка артиста? Это не улыбка, это ухмылка. Народ этого не примет. Зрители пожмут плечами и разойдутся.

— Все равно, — расстроился Сергей, — уйду.

— Еще один летун, — сказал начальник. — Нет у меня для тебя больше слов, раз этих ты не понимаешь. А мы тебя учили, воспитывали. Квартиру тебе…

— Не дали, — сказал Сергей.

— Но собирались дать, — не растерялся начальник. — И на старшего собирались дублировать, в техникум на вечернее направить. Чего же тебе больше хочется — летать или работать? Эх ты!

Вечером, за чаем, Сергей пожаловался Ивану Терентьевичу:

— Вредный у нас начальник!

— Что он тебе сделал? — удивился Терентьич. — Начальник как начальник. — Подумал и добавил: — Знающий.

— Может, и знающий. А летать запрещает.

— Правильно запрещает, — сказал Терентьич. — Ты же летаешь по делу и без дела, по сторонам не глядишь, я видел. Трахнешься о штангу — несчастный случай. С кого спросят? С него.

— А если летать не буду — разучусь. Жалко.

— Не разучишься. Ты летай, когда нужно, никто тебе слова не скажет. Вот недавно, зимой, мы смену сдали, я уж и за проходную вышел, вдруг чувствую — стопорный на седьмой сел…

— Как — чувствуешь? — перебил Сергей.

— Обыкновенно, — отмахнулся Терентьич. — Поработаешь с мое — узнаешь. Так вот, и махнул я, старый дурак, как перепел, прямо через забор к турбине. Взвел стопорный и пошел себе тихонечко через ту же проходную. Кто мне что скажет?

— Как — через забор к турбине? Окна же зимой закрыты?

— Обыкновенно, — пожал плечами Иван Терентьевич. Он приподнялся, воровато взглянул по сторонам — нет ли кого, потом взлетел до отметки четырнадцать прямо сквозь мостик, опустился на площадку и оттуда сказал:

— Так-то!

Не имущий вида

Этот день начинался ночью. Кто-то сидел рядом с Егором и давил ему на зуб мудрости крепкими, словно железными, — может, и вправду железными? — пальцами. Сквозь сон Егор понимал, что это просто кариес или абсцесс, как там его еще, но сейчас, во сне, боль приняла для него очертания человека, и он пытался договориться по-хорошему: «Ну, хватит, хватит, видишь, ты уже совсем меня разбудил. Ну вот, я уже не сплю, ну, отпусти. Спать хочется, очень спать хочется, мне завтра на работу». А тот давил и давил, и лицо у него было серое, гладкое, будто правильный овал непрерывно вращался вокруг большой своей оси, так что не понять, не разглядеть в частоте мельканий ни одной конкретной черты.

И боль пересилила. Егор проснулся, прислушался к себе и сообразил тут же, что просто болит зуб, зуб мудрости — лишняя деталь, появляющаяся с возрастом и доставляющая столько неприятностей. Спать не получалось: будто гвоздик забивали в дупло. И не было даже серого человека, на которого он мог бы свалить боль.

Егор перелез через жену, что-то недовольно хмыкнувшую во сне, поискал под диваном тапки, пошел на кухню — типовую, маленькую и тем неудобную. Достал из аптечки и старательно разжевал таблетку анальгина, потом еще одну, потому что боль не проходила. Сел на табуретку у окна и закурил, думая о том, что надо бы закрыть форточку — дуло оттуда и, что самое неприятное, дуло на щеку, за которой прятался больной зуб. И страшно было застудить его, но форточку закрыть он тоже не решался, все-таки вентиляция, а если закрыть, то утром в кухне будет пахнуть дымом, что вряд ли понравится жене и теще. На кухне вообще было довольно прохладно, но к этому Егор быстро притерпелся. Вот к боли — нет, от боли привычка не выручала, невозможно это — привыкнуть к приступам, к пульсирующему признаку беды.