Ангел Кумус

– Я… Как бы это сказать? Мне нужно было сюда прийти.

– Что, на середину самого оживленного шоссе? Кто вас высадил? Она не знает, – сообщил он в рацию.

Я испугалась, что они повезут меня куда-нибудь выяснять это, и радостно сообщила:

– Знаю. Я приехала сюда, чтобы забеременеть! Вот.

– Она приехала, чтобы забеременеть.

– И не приехала, а пришла пешком! – добавила я поспешно.

Веселый голос 31-го с треском спросил, удалось ли мне это.

– Еще бы, – я тоскливо озиралась на ближайший куст, мне опять было плохо. – Мальчики, отвезите домой беременную женщину, пожалуйста, мы хотим помыться, потом поесть как следует, вот именно, как следует, а потом мы хотим выспаться за все последние две недели.

Семнадцать лет спустя.

"Если кому-то и дано представить физическое существование бога, то совершенно невозможно определить языком способы его отправлений, его запах – предположительно пота – влажность и температуру его слюны при поцелуе, или, например, все ли его зубы здоровы, грызет ли он ногти в волнении и до какой степени вообще он может быть грязным или чистым. Если это невозможно определить словами, предположительно на уровне «Он перенервничал, воскрешая ее, устал, спал крепко и храпел, не давая спать ученикам, собравшимся испуганно рядом…», то не будет ли нереальным само представление смерти с описанием ран и крови?

Самым простым было бы, конечно, представить себе, что бог – это ребенок, потому что к детям редко испытываешь чувство брезгливости, потому что ребенку прощаются некоторые условности поведения и беспричинность злобы.

Если же для того, чтобы все-таки представить это его физическое существование необходимо определить степень «очеловечивания», то начать представленную реальность нужно не с момента его смерти, а с момента рождения. Если он запомнит сам момент своего рождения, сможет его описать натурально и вообще доказать принадлежность своей плоти к плоти женщины, лежащей рядом, значит, он – бог. Потому что никто из людей не помнит этого. Он должен запомнить и описать кровавый млечный путь, соединяющий его с матерью – пуповину – и испугаться насмерть при отрезании ее, испуг этот должен остаться более сильным, чем испуг самой смерти (ведь дважды насмерть не пугаются) и только поэтому с достоинством пережить мучения жизни."

Лев Поликарпович Т., в молодости – учитель, уехавший после института в шахтерский поселок (учительствование в подобной провинции освобождало от воинской повинности), решил начать именно так свой новый роман о женщинах лет десять назад, когда щемящее чувство потери и страха стало постепенно, с возрастом, уступать место отстраненному созерцанию самого себя в страданиях, а образ рыжеволосой красавицы с голой грудью, в ватнике, накинутом на плечи, истаял и поблек. Козы, куры, свиньи, а также козлята, цыплята и поросята, ее дети и дети ее мужчины, с которым она тогда жила, жаркие пыльные полдни – капельками пота над нежными чувственными губами – и темные холодные вечера с поскрипыванием невидимых вагонеток, все это постепенно сворачивалось воронкой времени до размеров крохотного язычка пламени, и уже не хватало сил держать столько времени сложенные вместе ладони, оберегая огонек от ветра времени. ЭлПэ, как его тогда называли ученики в школе (отчество почти всем детям давалось с трудом, а имя вызывало спонтанные усмешки), никогда не вспоминал свое бегство от этой женщины, как будто не было забрасывания немногочисленных пожитков в потрепанный чемодан, запрыгивания на ходу в товарный вагон – «куда угодно, только поскорее!» и тихих рыданий потом, от ужаса содеянного и от осознания невозвратимой утраты. А сбежал Лев Поликарпович от прекрасной рыжеволосой Венеры, потому что испугался страшно, до седой пряди, в одну из ночей с ней. Он проснулся после затяжной изматывающей любви в тот раз не с чувством радости и удовлетворения, а с ознобом беспокойства. Обозревая лежащую рядом удивительно белотелую женщину, вдруг так ощутимо представил толстую кишку пуповины между ними, что стал ощупывать рукой постель, чтобы потрогать ее. Потом расслабился и совершенно ассоциативно и незаметно для самого себя перешел на сравнение с пуповиной своего детородного органа и бесконечного Млечного пути – детородного органа или части пуповины вселенной. Потом он представил мужчину и женщину, соединенных Млечным путем, рассмеялся было, но женщина глянула вдруг быстрым взглядом из-под ресниц и потянула его к себе за член, и член ЭлПэ послушно подался, удлиняясь невероятно, и через него из самого сердца потекла к женщине его жизнь, кровавыми сгустками печалей и розовато-перламутровой сукровицей надежд, и ЭлПэ закричал дурным голосом, бессильный перед огромностью открывшегося ему зева Вечности, и сбежал.