Ангел Рейха

В течение следующей минуты я методично дергала рычаг. В какой-то момент он же должен поддаться. Мне нужна лишь неуловимая доля секунды, когда металлический стержень сдвинется на миллиметр.

Рычаг не шевелился, даже чуть-чуть.

Семьсот метров. Как долго все это тянется. Я еще раз дернула рычаг, а потом решила отказаться от дальнейших попыток, поскольку мне предстояло заняться более важными вещами.

Я огляделась по сторонам и убедилась, что поблизости нет никаких самолетов. Описала большой круг над аэродромом, чтобы потом описать круг поменьше – последний перед заходом на посадку. «Комет» по-прежнему подпрыгивал и содрогался, словно вытащенная на сушу рыба, но я уже привыкла к взбрыкиваниям машины и теперь сосредоточила все внимание на одном: надо снижаться с такой скоростью, чтобы на подлете к южной границе летного поля оказаться на высоте двести метров.

При движении по ветру машина довольно устойчива. Я мельком вижу внизу поднятые к небу лица. Разворот на девяносто градусов при заходе на последний круг; плоскостям управления это не нравится: самолет подпрыгивает, скользит на крыло и пытается выйти из повиновения, но я справляюсь с рычагами, обливаясь от натуги холодным потом, и теперь все происходит очень быстро. Времени у меня больше нет; мне нужно сделать последний разворот; ограда летного поля несется мне навстречу, а я нахожусь еще слишком высоко, поскольку скорость слишком высокая, и единственный способ сбросить высоту достаточно быстро – это опустить крыло и скользить на него; поэтому я отвожу влево рычаг управления, который упирается как упрямый мул, и резко ударяю ногой по педали руля; машина идет вниз, но идет с ужасным креном, который становится неуправляемым, когда я пытаюсь из него выйти, и теперь под крыльями нет воздуха – во всяком случае, воздуха, способного удержать машину, – поскольку плоскости управления взбесились, а рычаг болтается в моих руках без всякой пользы.

Вот она.

Коричневая земля, до жути близкая.

Я не умру.

Глава девятнадцатая

Генерал, старый солдат с раздробленной ногой, упрямо продолжающий проигранную войну.

Что это за война? Какой она представляется вам в данную минуту? Такой ли, какой представлялась Эрнсту до тех пор, покуда Плох не открыл ему ужасную правду.

Но вы были там, вы все знаете. Я знаю, что вы знаете.

Вы тоже хотели бы отправиться в боевой вылет над вражеской территорией и найти там достойное решение всех проблем. Еще пять дней назад, возможно, вам удалось бы это сделать. Но с раздробленной ногой вы не можете пилотировать самолет, а меня не тянет на подвиги.

Бедный Эрнст. Его все использовали, в том числе и вы. Толстяк хотел привлечь Эрнста к службе в военно-воздушных силах, чтобы угодить Адольфу; вы заманили его в военно-воздушные силы, чтобы угодить Толстяку. Волновало ли вас на самом деле, что с ним случилось?

Именно вы взяли кровать Эрнста. У меня в голове не укладывалось, что кто-то сможет спать на ней. Но, похоже, вы изъявили желание забрать ее.

Вероятно, ради хорошей кровати можно многим поступиться.

Вы были на похоронах. Эрнста похоронили со всеми почестями. Накрытый знаменем гроб, похоронный марш. Там присутствовали все обладатели рыцарского креста. Он погиб при испытании нового оружия, сообщалось в прессе.

(Для меня сохранили газеты.)

Толстяк, в сизо-серой форме и в сапогах с золотыми шпорами, произнес надгробную речь.

– Я потерял лучшего друга, – сказал он.

После аварии я пролежала в госпитале пять месяцев. «Комет» врезался во вспаханное поле на скорости 240 км/ч, подпрыгнул, потерял одно колесо и перевернулся. Пострадала у меня главным образом голова.

Хирург восстановил мое лицо. Боль… какой смысл вспоминать о ней? На какое-то время она становится вселенной, для вас не существует ничего, кроме нее. Боль и панический страх новой боли: только не прикасайтесь ко мне, только не покалечьте меня еще сильнее. Вы животное, и вы наконец это понимаете. Вы должны выкарабкаться, выйти из животного состояния, снова стать человеком. Это занимает много времени.

Боль вас меняет.

Посетители, цветы, письма. Приходил Дитер. Он выглядел подавленным.

– Об этом писали все газеты, – сказал он, хотя не принес мне ни одного экземпляра. Правда, я в любом случае не стала бы читать. – Она не способствовала поднятию морального духа, вся эта огласка.

Мне показалось, что он сказал:

– По крайней мере, когда взорвался «комет», министерство замолчало происшествие. – Но я все еще чувствовала себя очень плохо, с трудом соображала после обезболивающего и, возможно, просто ослышалась.

Меня навестили мама и Петер. Мама сняла в городе комнату на несколько недель, пока мне делали самые сложные операции, и приходила в госпиталь каждый день. Я одновременно и радовалась ее присутствию, и хотела, чтобы она поскорее уехала домой. Меня никогда не покидало чувство, что я должна ограждать маму от неприятностей, а в данных обстоятельствах это было очень трудно делать.