Ангел Рейха

– Понимаю. – Несколько мгновений он пристально разглядывал свой шербет, а потом спросил: – Ты имеешь в виду, что тебе не наплевать на все это?

Я слегка напряглась.

– Мне не наплевать на людей.

– Разумеется, в противном случае ты была бы существом, лишенным всяких человеческих чувств. Хотя порой мне казалось, что так оно и есть.

– Эрнст, ты говоришь ужасные вещи!

– Ну извини. Меня заносит не в ту сторону. Я всего лишь хотел сказать, что ты производишь впечатление совершенно самодостаточного человека. Все остальные большую часть времени бродят ощупью в темноте, пытаясь найти дружескую руку.

Я не нашлась, что ответить.

– Тебя не смущает то, что ты летаешь для сумасшедшего инспектора манежа? – спросил он.

– Эрнст, если ты не замолчишь сейчас же, нас обоих расстреляют.

– Это вряд ли. Они в нас нуждаются. Мы оба защищены. Ты должна это понимать.

Десерт не лез мне в горло. Я отодвинула шербет в сторону. Эрнст последовал моему примеру и закурил сигарету.

– Наверное, я задаю тебе эти вопросы потому, что надеюсь таким образом понять себя, – сказал он. – Я не знаю, как я дошел до жизни такой. Я не знаю, стоит ли мне продолжать заниматься моим делом. Разница между нами заключается в том, что ты свое дело делаешь хорошо, а я свое дело делаю плохо.

– Разница между нами заключается в том, что моя работа освободила меня, а твоя стала для тебя западней, – сказала я.

– Но в известном смысле ты тоже находишься в западне, – сказал Эрнст.

– Я этого не чувствую.

– Ты не позволяешь себе думать об этом. Это тоже часть западни.

– О чем именно я не позволяю себе думать?

Эрнст глубоко вздохнул, опечаленный то ли моим упрямством, то ли собственными мыслями.

– Разве ты не знаешь, что происходит в стране? Во что превратилась Германия?

При этих словах будто пропасть разверзлась у моих ног. Прежде чем усилием воли отвести мысленный взгляд в сторону, я мельком увидела в ней лагеря с оградами из колючей проволоки, истощенных узников, странную тишину домов и улиц, где жили евреи.

Я содрогнулась. Только не сейчас. Сейчас я еще не готова принять правду.

Но Эрнст не сводил с меня пристального взгляда. Он просил меня взглянуть правде в лицо вместе с ним.

– Однажды ты уже задавал мне похожий вопрос, – сказала я.

– Да, я помню.

– И тогда я спросила тебя, что здесь можно поделать. И ты ответил, что ничего.

– Я ответил, что не знаю. Я и сейчас не знаю. Когда везде и повсюду кишат люди Гиммлера, а детей в школах учат отрекаться от родителей… Нам просто остается ждать, когда шатер рухнет.

– Ну, в таком случае…

– Фредди, ты не можешь закрывать глаза на то, что происходит. Верно ведь?

Я заглянула в пропасть. На несколько секунд, содрогаясь от стыда и отвращения, я зависла над ней и увидела страшную правду.

Передернувшись, я сказала:

– Если ты живешь на скотобойне, тебе ничего не остается, как зажимать нос.

– Вот это уже ближе к истине.

Он подлил себе вина. Он пил бокал за бокалом.

– Эрнст, – сказала я умоляющим голосом, – но жить-то нужно.

– Да, – согласился он. – Ты права. Но такая жизнь унизительна, верно?

– Тебе хочется, чтобы шатер поскорее рухнул?

– Это будет настоящая катастрофа.

– Ты не ответил на мой вопрос.

Он невесело рассмеялся:

– Мы с тобой оба занимаемся непосредственно тем, что поддерживаем шатер.

Мне пришлось признать, что здесь он совершенно прав.

– Ну, если я не буду его поддерживать… – проговорила я.

– Твое место займет кто-нибудь другой?

Я молчала.

– Но ведь это действительно так, – сказал он. – Твое место займет другой.

Я была благодарна Эрнсту. Я решила попробовать объяснить ему одну вещь.

– Я всегда сознавала свое особое положение, – сказала я. – Я чувствовала свою непричастность к окружающему миру и потому считала, что общепринятые правила на меня не распространяются.

– Это объясняет кое-что в твоей жизни, – улыбнулся он.

– Но когда ты живешь с таким сознанием, ты чувствуешь, что все происходящее вокруг тебя не касается. Для тебя все это не имеет значения. Правила, обязанности, массовое помешательство на дисциплине, идея разного предназначения мужчины и женщины, оспаривать которую недопустимо, иначе небеса рухнут… даже тряпки. И политика. Все это часть мира, в который я не верю.

– Понимаю.

– И я приспособилась к нему, по необходимости. Потому что мне нужно жить. И я смирилась со всем, потому что все это не имеет значения.

– Но ведь на самом деле имеет, верно? – просто сказал Эрнст.

Я не ответила. Сбитая с толку своими собственными словами, я надеялась, что он попытается проанализировать их, вместо того чтобы сразу опровергать.

– Почему ты говорила «ты», а не «я»? – спросил он.

– Я не говорила «ты».

– Сначала говорила. Ты сказала: «Когда ты живешь с таким сознанием…»

Я машинально вертела на столе вазочку с шербетом.

– Видит бог, я не сужу тебя, – сказал он. – Какое я имею право?

– Эрнст, если я позволю себе по-настоящему задуматься о происходящем, то…

– То что?

– Мне придется бросить летать.

Он уставился на меня.

– Летать? Милая моя Фредди, да ты же можешь погибнуть!

– Погибнуть… не летать – для меня это одно и то же.

Эрнст посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.