Ангел страха

— Но ведь это анархия? — спрашивал он побледневшими губами.

И ему отвечают спокойно и даже с веселой улыбкой:

— Да, дедуся, анархия.

И ясный взор как бы спрашивает:

— А что же может быть другое?

И Гуськов должен признать:

— Да, ничего другого не может быть. Бог, это — пропасть, куда он остерегался заглядывать. Государство, патриотизм… когда он думал о таких вещах, ему представлялись почему-то бабьи кокошники, полотенца, вышитые красными петухами, и всегда казалось, что народность хорошее и нужное дело, а впрочем, и тут стояла пока nota bene: подумать. А о том, что такое семья, он не думал вовсе. Видел только сейчас, что прожил жизнь нудную, нездоровую и неопрятную, и что это было нехорошо и не заслуживало подражания.

Теперь он видел, что сам был скрытый и очень вредный для жизни анархист. Вредный, потому что лицемерил и иезуитничал всю жизнь. Гадкий и отвратительный, потому что цеплялся за жизнь, жил в долг за счет будущих поколений…

И вот, когда приходят они и называют вещи их именами, он готов кричать: «караул, полиция!»

И он смотрел сквозь пальцы на то, что к внучке приходили разные личности. Он даже любил потолковать с ними. Тон его голоса сделался уступчивее.

— Так как же, господа, разрушать?

Он покачивал сокрушительно головою, и нельзя было понять, о чем он жалел. Но они отмалчивались. Им не нравился этот «генеральский» тон.

Как-то Варя резала хлеб и вдруг прижала палец к губам, и тотчас же по подбородку у ней побежала алая струйка крови.

— Я обрезала палец, — сказала она спокойно, и с ней сделалось дурно.

Гуськов растерялся, но вспомнил, что в Вариной комнате, которая всегда была заперта на ключ, был нашатырный спирт и бинты. Ключ, как всегда, лежал на столе перед нею. Он схватил его и побежал.

Лежавшая в обмороке точно слабо пошевелилась.

Отворив дверь, Гуськов прошел прямо к полочке, на которой, знал, стоит нашатырный спирт. Мимоходом он взглянул на стол, где в деревянной коробке из-под печенья лежало что-то черное, круглое, и не обратил внимания. Но вдруг смутный инстинкт заставил его вздрогнуть и обернуться.

Широко раскрыв глаза, он, чувствуя, что цепенеет, смотрел на странный предмет, бережно видимо с опасением обложенный ватой.

В дверях стояла Варя, бледная, держась за верхний косяк.

— Что… это? — выдавил из себя Гуськов.

— Выйдите из комнаты, — спокойно приказала Варя.

Руки, ноги и все тело дрожало у него мелкой дрожью.

— Да, «это». Уходите же сейчас! — строго сказала Варя и сейчас же прибавила:

— Я уеду… совсем… не беспокойтесь…

— Да, да, уезжай, уезжай! — бормотал он просительно, и в глазах его проступили жалкие, старческие слезы.

— Сейчас же уезжай, сейчас…

Она села на стул.

— Дайте только прийти в себя.

— Да, да, конечно, и потом уходи.

Он был рад, что услал перед тем горничную.

Варя достала бинт и тщательно перевязала порезанный палец, замыла перед, умывальником пятна крови на платье, потом одела пальто и шляпу, завернула в газету страшный предмет и, бережно просунув его в муфту, сказала:

— Прощайте, дедушка!

В углу лежал ее чемодан. Ей пришлось взять его в другую руку. Видимо, он был страшно тяжелый. И, вся напрягаясь, она двинулась к двери.

Он отворил ей и, когда она вышла на площадку, высунул голову. Он знал, что она идет на гибель.

Сосредоточенная от напряжения, она медленно сходила по ступеням, слегка вскидывая коленками.

— Варя! — окликнул он ее жалобно.

Но она не ответила и даже ни разу не оглянулась, пока не скрылась за поворотом.

Он почувствовал что-то похожее на обиду и запер дверь.

— Странно, почему она не признает, что у него тоже могут быть какие-нибудь убеждения, — пусть ошибочные, но все же убеждения.

Гуськов старался рассердиться.

— Или уже теперь не должно уважать чужих мнений? Какое право имеют делать его участником того, чему он не сочувствует? Это насилие. Да, насилие, и надругательство над свободой личности. Это нечистоплотно… В его квартире… Это нечистоплотно…

Он обыскал всю внучкину комнату, довольный, что горничная еще не возвратилась.

Но ничего не оказалось.

В ящике стола нашел он маленькую аптекарскую коробочку из-под порошков с картиной на верхней крышке.

Коробочка была знакомая. Когда Варе было девять лет, он позабыл ей приготовить ко дню рождения подарок и, вытряхнув порошки, подарил ей коробочку. Она была сейчас, как новенькая и пахла духами. В ней лежали перышки и сургучик.

IV

Не хотелось больше лгать самому себе. Разве можно уважать таких людей, как он? Разве можно считаться с такими людьми, как он? И Гуськов отлично сознавал, что он ненужный для жизни, бывший человек, не имеющий права ни на поступки, ни на убеждения. Ком старого прожорливого мяса, трясущийся за свою жизнь.

На другой день был взрыв, последовали аресты, и Гуськов из газетных прибавлений узнал, что арестована вместе с прочими Варвара Владимировна Гусакова.

Газета не обошлась без опечатки.

— И вот их казнят, — подумал он, — казнят за то, что они не хотели быть, как мы.

— И это будем мы, которые их убьем, чтобы жить самим. Да, да, мы!

— Непременно мы.

Чтобы жить нам, мы должны убить их. Чтобы жил он Гуськов, надо убить Варю. Вот вывод.