Ангел страха

— Дети, — сказал он наставительно, — не ходите дальше. Может быть опасность. Явление не исследовано.

И, выжидающе скрестив руки, начал оглядываться по сторонам. Потом подумал и снял шляпу, чтобы на всякий случай загородить ею голову.

Но не было больше видно ни луча, ни зайчика.

И вдруг страшное воспоминание потрясло все его существо. Он не мог себе ясно представить, когда и где об этом читал, но только совершенно твердо и определенно понял, что это так.

— Это — акомунисты, — сказал он, чувствуя бледность и дрожь. Да, конечно, это — акомунисты.

Стараясь возможно тщательнее заслонить голову шляпой, он осторожно отступил назад. И тотчас же в придорожных кустах началось прежнее, но на этот раз суетливое и напряженное мелькание. Они готовились.

Живарев рассмеялся. Засмеялись и они. Дети тоже начали хохотать.

— Тише! — сказал Живарев — Вздор, не боюсь…

Это он сказал нарочно, хотя знал, что акомунисты опасные существа: они изобрели особый снаряд, отбрасывающий длинный блестящий луч, и в чью голову этот луч попадет, тот человек становится в их власти. Нужно только осторожнее прикрывать голову. Вот так.

— Дети, пойдемте, — сказал он строго, и широким шагом, горбясь и припадая к земле, направился обратно.

Акомунисты следовали по пятам. По земле явственно прополз светлый зайчик. Но Живарев извернулся и стал за старую дуплистую иву.

«Что, взяли?» — подумал он.

И, выскочив стремительно из своей засады, вдруг побежал. Луч замелькал справа и слева и со всех сторон. Оборачиваясь на бегу, он уже не успевал, как следует, от него загораживаться, а только неистово отмахивался шляпой.

— Учителя, должно, пчелы закусали, как отмахивается, сердешный! — сказал бабий голос в отворенное окно.

— Пьянай, пьянай, пьянай! — поддразнивали ребятишки.

— Дети! — сообразил Живарев, остановившись. — Наденьте сейчас же картузы, иначе вы все пропадете!

Он надвинул себе шляпу до самых ушей.

— Вот так.

Но они не хотели слушать. Он рассердился.

— Смотрите же! — сказал он, впрочем, сдержанно. — Видите, вот там?

И он показал им пальцем на колодец, за которым спрятались акомунисты, стараясь направить оттуда свой луч, но это им не удавалось, и луч падал в сторону. Он с мучительной тревогой видел, как светлый зайчик прополз по дороге и скрылся в отворенных темных воротах.

— Пьянай, пьянай! — приплясывали дети, цепляясь за него.

Он цыкнул на них и погрозил акомунистам пальцем. Те пронзительно запищали, и Живарев разом узнал вчерашний писк. Теперь было ясно.

Зажав уши и пользуясь их замешательством, он бросился бежать. Акомунисты преследовали.

Прибежав домой, он прямо прошел в темный чулан под лестницей и забился между рогожами и пустыми бутылками. Пахло пылью и сквозь щели падал желтоватый от досок свет дня.

«В сущности, здесь хорошо», — подумал Живарев, стараясь не шевелиться.

За дверью послышались Варины шаги.

— Не входи! — крикнул он ей. Но глупая женщина не понимала и чуть было не приоткрыла дверь. Потом она стала плакать.

Живарев дрожал мелкой дрожью.

— Ваня! — наконец сказала она. — Сжалься над нами бедными! Мы стоим здесь и плачем. Выйди, милый! Поди ляг на постель! Дети, просите папу, чтобы он лег в постельку.

Он прислушался. Действительно это плакали дети. Что им было нужно от него и как он мог им объяснить?

Некоторое время соображал и мучился; потом осторожно подполз к двери и прошептал:

— Я не могу. Здесь они.

Но она не слушала. И продолжала свое. Она плакала и проклинала судьбу. Она ничего не понимала.

— Понимаешь, они здесь! — повторил он громче.

Но она стояла и плакала. Дети звали:

— Папочка, милый!

— Уйдите же! — крикнул он и загремел кулаком в дверь.

Они с плачем побежали.

Он притаился, выжидая, что будет дальше.

— Пи-и! — раздалось уже почти у самого уха, но за дверью.

Они собирались точно саранча. Со всех сторон был явственно слышен топот их крохотных ножек, точно топот мышей. Они ложились на живот и хотели протискаться в щель над полом, но это им не удавалось. И все говорили, говорили…

— Что? — спросил Живарев.

Но они говорили, говорили….

— Не понимаю! — сказал он нарочно грубо. — Черт знает что! Не хочу и не понимаю. Чистый вздор. Мухи.

Но они продолжали говорить.

— Сдаться? Вы говорите, чтобы я сдался? — спросил Живарев и засмеялся.

— Сдайся, сдайся, да, сдайся!

— А если нет? Что тогда?

— Сдайся, сдайся. Понимаешь? Сдайся.

— Не понимаю и не хочу, — сказал Живарев упрямо. — На кой вы мне черт! Я вас презираю и ненавижу. Вы навязались. Вы думаете, комариный писк что-нибудь значит? Вздор, ерунда! Я вам говорю.

Он рассердился.

— Ничего вы не понимаете. Вы — ерунда. Я вас не признаю.

Они пронзительно запищали. Он упал головой в рогожи, стараясь пальцами заткнуть себе уши. Потом вскочил и запустил бутылкой в дверь.

— Не сдамся!

Им овладела ярость.

Вдруг он услышал откуда-то явственный голос Луки Моисеевича:

— Барин, а, барин!

Откуда он говорит? Должно быть, стоит за дверью, и это от его ног в светлой желтой щели над полом два темных пятна.

— А, это вы, Лука Моисеевич! — сказал он обрадованно. — А вы в картузе или так?