Ангел страха

Он повернулся и пошел. Володя глядел ему вслед. Он видел, как Горбов пересек дорогу, медленно, точно что- то обдумывая, как он потом шагнул через канаву и внимательно осмотрелся по сторонам.

«Барсук!» — подумалось Володе.

Удивительно скоро промчался конец летних каникул.

Как-то Иван Григорьевич спросил Володю за обедом:

— Что же, выследили вы барсука? Я заметил, вы каждый вечер туда ходите и все с ружьем.

Володя посмотрел на говорившего в упор: что у него за манера всюду совать свой нос?

— Черт его подкараулит! — проворчал он вместо прямого ответа.

— Ах, Володя! — сказала Раиса Васильевна и укоризненно показала глазами в сторону детей.

— По-моему, этот барсук — просто легенда, — прибавила она. — Я не верю в его существование.

— Ну, положим, нет! — авторитетно заметил Володя. — По всем признакам это — действительно, барсук, только подкараулить его не так-то легко. Во-первых, для этого требуется лунная ночь, хотя, впрочем, не слишком светлая, во-вторых, часто приходится прождать несколько ночей, не смыкая глаз, прежде чем его благородие осмелится высунуть нос: в-третьих, дня этой цели делаются особые охотничьи приспособления: засада на деревьях и т. п. Рано или поздно, я его, конечно, подстрелю.

— Зачем? — спросил Иван Григорьевич, и Володе почудился в звуке его голоса враждебный и настойчивый вызов.

Володя нехотя поморщился.

— А хоть бы для коллекции…

— Это увеличит ваши знания?

— Знаете, вы не можете этого… понять, — процедил Володя сквозь зубы, инстинктивно чувствуя, что противник силен в споре, и желая импонировать ему тоном и манерами. — Вы под знанием, простите, вероятно разумеете какие-то правила и исключения… Этакие аршинные печатные столбцы!

Он сделал насмешливый жест.

— Беда с вашим братом филологом! Мама, можно мне закурить? Я сладкого не буду.

— Кури!

— Мерси.

Он закурил.

— Вы, думаете, как, батенька, изучают природу? — продолжал он, закурив и капризно морщась от дыма. — Не иначе, как со скальпелем!

— Я против этого не спорю, — сказал Иван Григорьевич, — но я оправдываю скальпель в руках ученого, делающего открытие, а не в руках ученика.

— Это не грамматика! Тут, батенька, эмпирия: что увидел, тем и жив.

— Вы можете пользоваться прекрасными учебными изданиями…

— То да не то! Жизни настоящей нет! Понимаете, чего-то такого… аромата какого-то природного. В химической иногда возьмешь и на кончик языка попробуешь… Понимаете, впечатление совсем другое! Так вот и этого барсука… Сдерешь это с него кожу, распорешь брюхо, поглядишь, как расположены внутренние органы… Самый этот запах барсучий, кровь эта и мозг…

— Перестань, Володя! — воскликнула Раиса Васильевна. — Я не могу этого…

Володя добродушно хохотал.

— Эх, вы!

— Положительно, это — лишняя жестокость! — сказал Иван Григорьевич. — Жестокость и кровожадность, неоправдываемые и необъяснимые ничем, кроме инстинкта уничтожения.

— Э, ерунда! — отрезал Володя. — Если смотреть так, то мы губим другие жизни на каждом шагу. Чем комар, или, наконец, крыса хуже барсука? И почему потребность любознательности безнравственнее других потребностей? Я, например, согласен лучше не пообедать, а изготовить один-другой препаратик из птички или зверька… Наконец, de gestions non disputandum[1].

— Впрочем, я, кроме того, не думаю, что природу вообще можно узнать при помощи скальпеля, — неожиданно, заметил Иван Григорьевич. — Земной пласт в разрезе это уже не природа… Скелет животного на проволоках — тоже не природа.

— Но тогда, извините, я ровно ничего не понимаю.

— Я нахожу наше увлечение точным знанием, которое ввело в изучение природы меру и цифру, односторонним. И, вообще, я против стремления объяснить природу и жизнь из простых начал. Я ничего не имею против такого стремления, как известного приема или метода исследования, но это — далеко не все: от подобного точного исследования неизбежно ускользает что-то общее, я бы сказал: какая-то тайна жизни… Например, возьмем астрономию, телескопы…

— Вообще, вы хотели бы вернуть человечество назад, — заметил Володя насмешливо.

— Древние не имели ни телескопов, ни микроскопов, но, надеюсь, вы не будете отрицать того, что они были народами культурными?

— Древняя культура оказалась несостоятельною…

— А где у вас критерий состоятельности культуры? — крикнул Иван Григорьевич. — Почему наша культура состоятельнее? Древние верили в дриад, в нимф и не испытывали того проклятого раздвоения души, которое наблюдается в наши дни. Да, я положительно утверждаю, что Гомер был культурнее любого из нас, культурнее любого из крупных поэтов нашего времени, хотя бы того же Гёте, о котором наш Баратынский сказал:

Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.

Это вот с ним, с Гомером, действительно, говорила морская волна! Один из современных наших поэтов сказал:

Мы бродим в неоконченном здании…