Ангел страха

Ивана Кузьмича он определил когда-то на службу, пользуясь своим влиянием, помимо других кандидатов, имевших на это более бесспорные права и, главное, более нуждавшихся, чем Иван Кузьмич. От этого в душе навсегда осталось впечатление сделанной гадости, и Иван Кузьмич своим приходом каждый раз ему об этом напоминал. Но он делал это из благодарности, так как понимал, что Гуляев поступился для него требованиями совести, и хотел вознаградить его за это разговором и посещениями во время его болезни.

Но сейчас Гуляеву, хотя смутно, но почему-то уверенно думалось, что он увидит Ивана Кузьмича в последний раз, и оттого в его приходе не было ничего неприятного, а скорее было приятное.

Вошел Иван Кузьмич, как всегда чисто и даже щеголевато одетый, с тщательно расчесанным косым пробором волос, молчаливый и серьезный, и хотя безнадежно-недалекий и скучный, но сегодня показавшийся милым. Что же делать? Таковы были почти все знакомые Гуляева. С кем ему было интересно познакомиться, с теми не удалось. И потому все люди, которые приходили к нему и наполняли его дом, были совершенно случайны и внутренно неинтересны, да и он, вероятно, неинтересен им.

Но сейчас он странно испытывал ко всем им симпатию и даже немного жалел, что, может быть, не придется их больше повидать.

— Простите, дорогой, что я не встану вам навстречу, — сказал он Ивану Кузьмичу, поправив на ногах плед и протянув ему руку. — Лежу и нагуливаю сил для прогулки.

Он показал ему на кресло, и кресло, по своей всегдашней привычке, придвинул к себе поближе. Иван Кузьмич сел и придал лицу такое выражение, как будто только что выслушал со стороны Гуляева милую и забавную шутку.

Но это не рассердило Гуляева.

— Не верите? — сказал он. — А вот увидите.

И в первый раз за долгое время он улыбнулся.

И он начал подробно развивать план своей прогулки и расспрашивать Ивана Кузьмича о погоде.

Иван Кузьмич не спорил, но в его лице было написано явное неодобрение. Ему не нравилось, что Гуляев тормошился и что-то затевал. Это капризы и больше ничего… Пусть себе лежит и спокойно умирает, не причиняя беспокойства другим людям.

Гуляев почувствовал раздражение против Ивана Кузьмича, и ему показалось, что Иван Кузьмич ждет не дождется, когда он умрет, чтобы перестать к нему ходить его навешать. И когда, наконец, его похоронят и навалят на него камень, Иван Кузьмич вздохнет свободно и подумает, что теперь он, Гуляев, окончательно исполнил свое земное назначение.

Но он сдержался и, болезненно поморщившись, переменил разговор и спросил Ивана Кузьмича, как поживает его жена. Потом предложил ему два других обычных вопроса: как себя чувствует его свояченица, которая служит в аптеке, и что пишет из-за границы брат?

На этом последнем вопросе их разговор обычно кончался, и они молча дожидались завтрака. Так же случилось и сегодня.

Иван Кузьмич курил, почему-то далеко отставляя папиросу, чтобы сдуть с нее пепел (вероятно, оттого, что у него были сильные легкие), а Гуляев полулежал на подушках, бессильно закрыв глаза.

В это время вошел сын Гуляева Лодя.

С Лодей предстоял длинный и неприятный разговор по поводу отобранной у него в классе инспектором запрещенной брошюры.

Лодя был, по обыкновению, в модной манишке с длинным висячим цветным галстуком и в желтых ботинках от «Берже», и все это жалко и глупо не вязалось с теми крайними отрицательными воззрениями, которые он высказывал. Мальчик переживал тревожный период искания, и с ним давно и серьезно следовало поговорить. Но раньше было трудно и скучно, а сейчас он не знал, что ему сказать. Но сказать что-нибудь было нужно. Он должен был продолжать исполнять свои обязанности и для того что-нибудь делать и говорить.

Он надел дрожащею рукою песне. Это он делал всегда, когда собирался вести серьезный разговор.

Лодя, войдя, поцеловал его в щеку и отошел к окну. Это было почему-то то самое место, куда отходили все его дети, когда бывали у него в комнате. Там он присел на подоконник и с надменно-вызывающим видом стал смотреть в окно.

И Гуляев опять почувствовал жалость к нему и потребность сказать что-то хорошее и ласковое. Но ничего такого не было, а главного он сказать не мог.

И потому, попросив Ивана Кузьмича пройти в столовую к жене, он просто начал с того, с чего начинал всегда.

— Меня огорчает, Лодя, что у тебя опять стряслась история, притом на той же самой неприятной почве…

Так как он остановился и, видимо, затруднялся продолжать, то Лодя, слегка наклонил набок голову, с тем развязным и наставительным видом, с которым всегда позволял себе говорить со старшими, сказал, хотя негромко, но резко отчеканивая каждое слово: