Ангел страха

— Знаешь, папа, нам трудно с тобой говорить. Обрати внимание, что ты обыкновенно начинаешь все твои… не знаю, как их назвать… нотации что ли… одними и теми же словами: «меня огорчает» и «мне неприятно». Ведь посуди, папа, сам: Карл Маркс тебя огорчает, учение синдикалистов-анархистов тебе неприятно. Ты все меришь на твой личный вкус, нравится ли тебе или нет, удобно ли для тебя, что твой сын рассуждает так-то, или неудобно. Я готов с тобою говорить, но для этого ты должен привести какие-либо возражения, познакомить меня с твоими социальными взглядами: тогда между нами возможен будет какой-нибудь разговор.

Мальчик явно иронизировал над ним, но Гуляев не испытывал ни злобы, ни раздражения. Ему скорее хотелось плакать. Да, конечно, в области истины нельзя оперировать словами: «нравится» или «не нравится», «удобно» или «неудобно». Но ведь он, Гуляев, никогда раньше не думал для самого себя. Он думал для того, чтобы все было гладко и для всех вокруг него было хорошо и удобно. И это он старался делать потому, что всех их любил. И сейчас он уже не мог любить и потому думал для себя. Тогда он искал истину общую, нужную и полезную для всех и если говорил: «Меня раздражает или мне неприятен тот или другой взгляд», то это было не потому, что этот взгляд был неудобен лично ему, но только потому, что он считал его бесполезным устроить жизнь хорошо и удобно. А сейчас его интересовала только своя собственная истина, нужная прежде всего ему самому.

Но Лодя не мог ничего этого понять, а объяснить ему этого он тоже не мог. Поэтому он сказал, стараясь удержаться от слез:

— В другое бы время я охотно поспорил с тобою, но теперь, ты видишь, я болен, и мне это… немного трудно.

— Ах, папа, — сказал мальчик, — во-первых, ты болен давно, а, во-вторых, ты и здоровый рассуждал так же. И, наконец, я хочу только сказать, что тот деспотизм мысли, который… Впрочем, нет, не надо… Правда, ты болен, и мы лучше поговорим, когда ты выздоровеешь. Не правда ли, папа?

Гуляев сидел неподвижно, закрыв глаза и чувствуя, как из-под век выступают слезы.

— Папа, — сказал тревожно Лодя и слез с подоконника, — пожалуйста, прости меня.

Он подошел к Гуляеву, сел рядом с ним на диван и ласково обнял его за талию:

— Я дурно поступил, папа, что так говорил с тобой, — сказал он прежним спокойным и деловитым тоном, опять отчеканивая слова. — Даже вполне возможно, что я и неправ. Ты жил больше меня. Ты много читал и думал. Но ты, папа, взгляни на мою выходку хладнокровно. Мы, молодежь, не доверяем нашим отцам. Нам все кажется, что вы искали и думали плохо, что вы могли бы… Ну, да что толковать…

Он был маленький эгоист и оттого находил, что отец в свое время мало постарался для него.

Гуляев хотел слегка отстранить его рукою, но побоялся обидеть и только, нашарив свободною рукою платок, вытер им слезы.

— Ну, милый папочка, прости меня, — сказал умоляюще Лодя.

Он взял его дрожащую и худую руку и поцеловал.

— Если бы я только знал, что мои слова могут тебя так расстроить…

Но Гуляев уже рыдал, болезненно втягивая живот и глухо всхлипывая. Он плакал, впрочем, не столько от огорчения, сколько от радостного сознания, что теперь окончательно свободен от своего прошлого.

И ему было только жаль, что он не может ничего сказать Лоде.

Мальчик лежал у него кудрявой головкой на коленях. Когда-то он любил эти завивки его волос на затылке и даже сейчас испытывал знакомое тепло и смутную радость от прикосновения к его волосам, но все это было уже чем-то далеким, немного утомительным и ненужным, точно это даже не его, а чья-то чужая рука прикасалась к его волосам.

И, тронув его за плечо, он сказал:

— Ну, хорошо, встань… поди…

Мальчик поднялся и жалобно посмотрел ему в глаза заплаканными глазами, в которых были тоска и испуг.

— Папа, ради Бога… Я понимаю, — сказал он.

И Гуляеву показалось, что мальчик смутным инстинктом что-то угадал.

— Я подлец! — добавил он неожиданно и держась одною рукой за лоб, решительным шагом вышел из комнаты.

III

Когда Гуляев немного успокоился и сидел уже, вытирая глаза сырым платочком, сложенным в комок, вошла жена.

Чтобы скрыть от нее, что плакал, Гуляев взял со стола газету и притворился читающим. Но жена была чем-то взволнована и не замечала его состояния. По выражению ее лица ему показалось, что она сердится за что-то на него.

— Арефий, пойдем завтракать, — сказала она обыкновенным голосом, как всегда в тех случаях, когда предстоял тяжелый разговор, и потом продолжала уже совсем другим: — Сейчас Иван Кузьмич говорил, что ты непременно хочешь сегодня выйти, значит, я так и буду думать, что ты нисколько не жалеешь меня.

Худая, высокая, в знакомой черной атласной кофточке, она удивительно напоминала ему сейчас ту прежнюю, которую он знал двадцать лет назад. Только от углов рта и возле глаз по щекам протянулись морщинки и плечи стали как будто костлявее. И Гуляеву было странно, что именно эту женщину он мог почему-то столько лет любить.