Ангел света

Кирстен жульничает на экзаменах, но… кто не жульничает? То ей вообще лень учиться, то она с головой погружается в какую-то работу (скажем, работу о том далеком Хэллеке — Джоне Брауне, которую она писала в девятом классе, тридцать пять страниц — плод тщательных исследований, хорошо организованный и даже хорошо отпечатанный материал, за который она получила «5+» от пришедшего в полный восторг учителя истории, правда, это, несомненно, привело к тому, что она провалилась по французскому и получила «3-» по геометрии), а то она, видите ли, «разочаровывается», как она это именует, в предмете, или в преподавателе, или во всем классе… Она воинствующая идеалистка: все ее знакомые либо «эгоисты», либо «предельно избалованы», либо «испорчены достатком». Тем не менее она требует, чтобы ей увеличили деньги на карманные расходы. Она хочет купить новые сапоги из телячьей кожи, которые в «Гайд-шопе» стоят 210 долларов. Она хочет иметь собственную лошадь — она знает, какую именно лошадь родители могли бы ей купить (подруге вдруг почему-то надоела ее лошадь — гнедая красавица с тремя белыми носочками и белой звездой на лбу); она хочет иметь одну из этих чудесных, больших, грубого плетения гватемальских сумок из макраме, какие носят через плечо, — настоящую, а не дурацкую американскую (или тайваньскую) подделку. Однажды она сумела хитростью добыть ключ от квартиры Тони Ди Пьеро, открыла ее и порыскала по комнатам и, хотя ничего не украла, ничего не украла, кое-что натворила — озорное и мерзкое — и не без внутреннего содрогания ждала, когда приятель ее матери Тони потребует возмещения ущерба… Но это было уже не один год тому назад. Года три или четыре. Целая маленькая человеческая жизнь.

Последняя причуда, последняя выдумка Кирстен объясняется одной ее навязчивой идеей — она-де убитая горем, несмиряющаяся дочь.

И разыгрывает эту комедию на полную катушку, мрачно думает Оуэн. Папочкина доченька. Вечно висела на нем, требовала внимания. Люби меня люби меня люби меня посмотри какая я несчастная видишь самые настоящие слезы в моих больших светлых глазах.

Не спит, не ест, то оживленно болтает без умолку, то целыми днями молчит, не моется, не меняет одежду, грубит соседке по комнате, плачет в объятиях соседки по комнате, посылает Оуэну этот мерзкий пакет.

Вот ты у меня попляшешь, намеревается сказать ей Оуэн, когда я доложу Изабелле, что ты действительно больна — «пневмония, перенесенная на ногах», затронула твои лобные пазухи, и теперь тебя нужно оперировать.

Все куда хуже, чем мы думали, мама, скажет Оуэн по телефону, и голос его зазвучит напряженно: Тебе бы надо прилететь в Нью-Йорк и немедленно забрать девчонку из школы.

Да? Оуэн? Она больна?..

Она больна, мама. Как ты и подозревала. Очень больна.

Кирстен больна?

Очень больна, мама.

Что ты говоришь, Оуэн…

Он крикнет: Девчонка больна, вот что я говорю, Изабелла, по слогам; девчонке надо колоть торазин, надеть на нее смирительную рубашку для ее же блага, я не стал бы тебе врать. Изабелла, это серьезно, теперь это действительно серьезно, ты же не хочешь, чтобы вокруг нас снова поднималась шумиха, ради всего святого, она перебрала наркотиков, всяких возбуждающих, она становится настоящей наркоманкой, глотает еще всякие успокаивающие, не вылезает из Брин-Даунской топи, позвать ее к телефону, мама, чтобы ты сама услышала, что она несет, как скулит, как причитает… а эти ее нелепые возмутительные обвинения…

Обвинения, прервет его Изабелла. Обвинения? Но кого же она обвиняет?..