Ангел тьмы

— Понимаю, — тихо, но твердо сказала она. — Думаю, вам стоит знать, миссис Мюленберг, что помощник окружного прокурора Пиктон готовит женщине, известной вам как Либби Фрэзер, обвинение в убийстве — убийстве ее собственных детей.

Это вызвало очередной приступ одышки за веером, одна нога на краю дивана начала заметно дрожать.

— Своих собственных… — Нога внезапно замерла. — Когда? Где?

— Три года назад — в Боллстон-Спа.

До нас донесся еще один судорожный вдох.

— Стрелявший… по их словам, случайно — не негр?

— Да, — подтвердила мисс Говард. — Вы знаете об этом?

— До нас доходили слухи, — проговорила миссис Мюленберг. — А город прочесывал поисковый отряд. То были дети Либби?

— Именно. И мы считаем, что это она убила их. А заодно — и еще нескольких малышей в Нью-Йорке.

Теперь из-за веера раздался другой звук — и через несколько секунд я разобрал в нем хриплые рыдания.

— Но чему я так поражаюсь? — наконец тихо проговорила миссис Мюленберг. — Если какая женщина и могла сотворить такое, то — одна Либби.

Наклонившись, мисс Говард вложила все сочувствие, на которое была способна — и которое было способно на многое, особенно в обращении с лицом одного с нею пола — в следующий вопрос:

— Миссис Мюленберг, вы не расскажете мне, что здесь произошло? Это может помочь нам приговорить ее.

Последовала новая пауза, тихие всхлипывания прекратились — зато вновь начала подергиваться нога.

— Ее казнят?

Мисс Говард кивнула:

— Вполне вероятно.

Теперь в голосе миссис Мюленберг звучало какое-то облегчение, а может, даже восторг:

— Если она умрет… если вы сможете это устроить, — тогда да, мисс Говард. Я расскажу вам, что случилось.

Крайне тихо и осторожно мисс Говард достала блокнот и карандаш, приготовившись записывать. Когда же миссис Мюленберг приступила к рассказу, старая негритянка покинула комнату, качая головой, словно слушать это было выше ее сил.

— Это было давно, — начала миссис Мюленберг. — Или не было, согласно представлениям большинства. Поздним летом 1886-го. Тогда она к нам и явилась. Семья моего мужа владела одной из фабрик здесь, в городе. Мы переехали в соседний дом сразу после свадьбы. Он принадлежал его бабушке. О, это было прекрасное место, с чудесными садами, спускавшимися к реке… А в этом доме тогда жил смотритель поместья. Тем летом родился наш первый ребенок. Наш единственный ребенок. Я не смогла сама кормить его, и мы дали объявление о поиске кормилицы. Либби Фрэзер откликнулась первой, и мы оба сочли ее очаровательной. — Точкой во фразе стал полупридушенный безжизненный смешок. — Очаровательной… Мне всегда казалось, если уж начистоту, что муж мой находил ее, пожалуй, чуточку слишкомочаровательной. Но она отчаянно стремилась работать, стремилась угодить — стремилась всеми способами. А я этому сочувствовала. Я сочувствовала…

Выдержав долгую паузу, мисс Говард рискнула спросить:

— И как скоро у вашего сына начались нелады со здоровьем?

Миссис Мюленберг вновь медленно кивнула ей.

— Что ж. Вы и в самом делеосведомлены о Либби… Да, он заболел. Сначала мы подумали — колики, только и всего. Ямогла его успокоить и успокаивала, насколько возможно — но я не могла кормить его, а от пребывания с Либби ему всегда будто бы становилось хуже. Плакал час за часом, дни напролет… Но мы не хотели увольнять девушку — она ведь и вправду так стремилась работать, и так старалась… Но вскоре у нас не осталось выбора. Майкл — мой сын — не отзывался на ее заботу. Мы решили, что нужно найти кого-то другого.

— Как Либби приняла эту новость? — спросила мисс Говард.

— Если бы ей только пришлосьпринять эту новость! — проговорила миссис Мюленберг; голос по-прежнему был тихим, но в то же время — страстным и скорбным. — Если бы мы только заставилиее принять это и вынудили уйти… Но когда мы сказали ей, она была так подавлена и так убедительно умоляла дать ей еще один шанс, что мы не смогли отказать. И после этого все действительно изменилось. Все действительно изменилось… Самочувствие Майкла стало меняться — к лучшему, как мы подумали поначалу. Его приступы плача и колик утихли, и он вроде бы начал принимать уход Либби. Но то было дурное затишье — признак не счастья, а болезни. Медленной, изнурительной болезни. Он терял румянец и вес, а молоко Либби проходило через него будто вода. Но это была не вода. Это была не вода…

Молчание длилось так долго, что я решил было: миссис Мюленберг заснула. Наконец мисс Говард вопросительно взглянула на меня, но я мог лишь пожать плечами, надеясь, что она поймет, как мне хочется смотаться из этого дома к чертовой матери. Но мисс Говард чего-то ждала, и я знал, что мы никуда не уйдем, пока она не добьется своего.

— Миссис Мюленберг? — тихонько прошептала она.

— М-м? Да? — пробормотала женщина.

— Вы говорили…

— Я говорила?

— Вы говорили, что это была не вода — молоко Либби…

— Нет. Не вода. — Мы услышали новый вздох. — Яд…

При этом слове я нервно заерзал на стуле, но мисс Говард продолжала настаивать:

— Яд?

Темная голова приподнялась и опустилась.