Ангел тьмы

— Да, — проговорил доктор, кивая, — но самое странное не в том, Сара. Уайт и я склонны разделять невысокое мнение о пенитенциарной системе этой страны и ее методах воспрепятствования преступлениям и заботы о психически больных. Но мы совершенно расходимся в самом определении психической болезни. Его классификация, похоже, намного шире моей, и в свою категорию «невменяемых поступков» он включает куда больше преступного поведения, чем вообще способен я. Потому-то он практически всегда выступает свидетелем-экспертом с целью продемонстрировать, что данный обвиняемый несколько неуравновешен, и, следовательно, по закону не отвечает за свои действия.

— Хм-м, — протянул мистер Пиктон. — А это вновь наводит на мысль, что Дэрроу, возможно, приберегает карту невменяемости — на случай, если ему приспичит разыграть ее позже. Впрочем, сомневаюсь, что он настолько глуп.

— Я тоже, — согласился доктор. — Апелляция защиты к невменяемости редко оказывается эффективной, будучи представлена посреди процесса — мало кто из присяжных не в состоянии распознать в изменении аргументации акт отчаяния.

— Что ж, тогда, — сказал мистер Мур, непонимающе переводя взгляд с доктора на мистера Пиктона, — к чему, по-вашему, клонит Дэрроу?

Доктор лишь медленно покачал головой:

— Не знаю — и это меня беспокоит. Да и вообще меня многое беспокоит в нашем оппоненте. — Подойдя к окну, доктор покрутил бокал в руках. — Вы не узнали, когда должен прибыть Уайт?

— Во вторник вечером, — ответил Люциус. — После начала процесса.

— И у меня будет слишком мало времени с ним посоветоваться, — отозвался доктор, снова кивая. — Да, это хитрый ход. Но что, во имя господа, Дэрроу хочет от него услышать?

Ответ на сей вопрос мы узнали довольно скоро, и он — как и почти все, что касалось мистера Дэрроу, — с легкостью объяснил, почему в один прекрасный день этот человек стал величайшим уголовным адвокатом, какого только видела страна.

Глава 43

Наша подготовка началась во вторник утром, когда люди с полей, из-за прилавков и из гостиных всего округа Саратога столпились в здании суда Боллстон-Спа, дабы узнать, проведут ли они следующую пару недель в качестве членов жюри присяжных по делу, которое стало повсеместно известно как «процесс Хатч».

С самого начала мистер Дэрроу дал понять: он точно знает, к чему станет клонить мистер Пиктон, и намеревается препятствовать ему на каждом шагу. Обеим сторонам было даровано по двадцать «отводов без указания причины», как они это называли, — то есть права отвергнуть кандидатуру присяжного без всяких обоснований, — и первая десятка мистера Дэрроу задела тех, кто как нельзя лучше соответствовал представлениям доктора и мистера Пиктона об идеальном присяжном. Каждый из этих людей был беден, но умен, и обладал той мудростью касательно мира, коя на первый взгляд никак не соотносилась с тем, что большинство из них ни разу не покидало округа, а уж тем более штата. Когда настала очередь задавать вопросы этим ребятам, мистер Дэрроу был с ними достаточно мил — он слишком заботился об отсутствии волнения на галереях. Он завязывал приятный разговор о состоянии дел в городе, или о том, как влажная холодная погода того лета влияет на местные зерновые, — но лишь только человек упоминал, скажем, что вырос в однокомнатном фермерском доме или, хуже того, что его мать, бабка, тетка или сестра подчас впадали в буйство, адвокат защиты отстранял его с дружелюбным «спасибо» (но без единого объяснения).

Мистера Пиктона, в свою очередь, не одурачил на вид невинный и скромный метод опроса мистером Дэрроу состоятельных, более образованных кандидатов в присяжные насчет «естественного положения» мужчин и женщин, и насчет того, могло ли человеческое общество деградировать до состояния, когда львиная доля основополагающих связей между представителями рода людского — «естественный закон человеческого общества», как определял его мистер Дэрроу, — оказалась бы нарушена без всякой на то причины. Мистер Дэрроу не говорил прямо, что связь между матерью и ребенком представляла собой часть вышеупомянутого «естественного закона» — да ему и не требовалось. Ясно было, что большинство людей в зале суда молча верили в справедливость сего утверждения. Но если мистер Дэрроу давал отставку каждому потенциальному присяжному, который в открытую говорил о женском насилии, мистер Пиктон ровно так же отрекался от любого, кто выражал веру в эти «естественные» или «фундаментальные» привязанности. Мистер Дэрроу в итоге возразил, что мистер Пиктон, похоже, отвергает «всю концепцию естественного права», идею, которая, как он заявил, была основой американской Конституции и Декларации независимости. Мистер Пиктон парировал, что не дело суда вступать в подобные философские дискуссии — они имеют дело с уголовным, а не естественным правом. Эта позиция, хоть и не принесла ему симпатий со стороны судьи Брауна, была все же весьма уместной и вполне допустимой, и многие кандидаты, очевидно предпочитаемые мистером Дэрроу, оказались должным образом спроважены.