Ангел в петле

— Поговорили. — Толик нервно завертел головой. — Тебе в какую сторону, комсюк?

— Налево, придурок, — ответил Савинов.

— А мне направо.

Прощаясь, они не смотрели в глаза друг другу.

12

— Я хожу в художественную школу, — раздеваясь, с порога сказал он матери. — Вечернюю школу. Это в двух остановках отсюда.

— Давно?

— Уже недели две.

— И мне ничего не сказал?

— Как-то забыл.

— Странно…

Еще час назад он сидел за мольбертом. Дмитрий Савинов разглядывал два натюрморта. Тот, что был на его ватмане, и другой — на подиуме, укрытом драпировкой. Очень они разнились. Ему так хотелось передать объем кринки, все ее изгибы, яркие блики. И гипсовую голову Артемиды — изысканные черты, всю нежность мягких тонов. Но блеклым выходил его рисунок. Каким-то плоским, нелепым. А ведь он знал, каким могло быть изображение, коснись белого листа рука художника!

И еще — сверлил его со спины взгляд педагога, невысокого бородатого мужичка в старом пиджаке и мешковатых брюках. Так хотелось отправить его погулять — подальше, только бы не дышал в затылок!

— Ну и правильно, — одобрила мать. — Тебе всегда нравилось рисовать. Главное, это удовольствие, чтобы для души, — убежденно заключила она. — Ты же не собираешься быть профессиональным художником, правда?

Савинов промолчал. Да, он пошел в художественную школу. Вечернюю. Он не просто хотел испытать себя еще раз — это был вызов. Вызов судьбе. Стал бы он завидовать меценату Игнатьеву и мальчишке-художнику, если бы в его руке карандаш или кисть превратились в волшебную палочку? Да нет, конечно! Когда-то — в другой, первой жизни — он уже пробовал рисовать. С терпением, прилежностью. Записался в студию для таких же, как он, «переростков». (Это было между первой и второй его женитьбой.) Купил старенький этюдник. Даже отрастил бородку. Спасательный круг! Все закончилось тем, что месяца через два, после праздничного застолья, он переспал с молоденькой педагогиней, выпускницей художественного училища, так и норовившей упасть в объятия своего, куда более зрелого ученика. В постели, еще не протрезвевшая после портюшка и любовных утех, она ему и сказала: «Димулечка, я, конечно, могу поправить все твои работы. Заслужил. Только тебе от этого будет легче?». В студию он не вернулся, на звонки педагогини не отвечал. Обиделся. На всю жизнь.

И вот теперь, облачившись в латы, сев на боевого коня, опустив забрало и выставив вперед копье, он желал сразиться еще раз. Разве не могло теперь все измениться? Если земной шар завертелся в другую сторону, почему он не может научиться рисовать? Может быть, как Иноков. Или даже лучше? Ему дано было пересечь океан времени и пространства! Такое не под силу простому человеку. Пусть попробует сопливый мальчишка повторить его прыжок. Кишка тонка! А вот ему, Дмитрию Савинову, оказалось по силам. Так что он после этого не избранный? Разве могут с ним сравниться другие — многие, может быть, миллионы? Которые и судьбы-то своей не знают! Главное — желание, говорил Принц, а желание было. Еще какое! И с каждым днем оно становилось сильнее. Так отчего же кисти в его руке не стать божественным лучом? Зачем ему, спрашивается, нужен талант Инокова, когда он сам достоин большего? Не нужен ему Иноков! Забудет он про него. Он и сам может возить кистью по холсту, и на его картине будут цвести подсолнухи, а над ярким полем — кружить ангелы! Почему же ему не попробовать, не испытать счастья? Уверенность пришла к нему не сразу, но крепко засела в его сердце: упавший с неба, пролетевший сотни тысяч километров и поломавший пару ребер, руку, да разбивший бровь способен на большее, чем торговать чужим талантом!

13

Оглядев небольшой зал с полусонными коллегами, Кузин выдохнул:

— А теперь, товарищи, поздравим Дмитрия Павловича Савинова с новой должностью. А именно — с должностью третьего секретаря Ленинского райкома комсомола. Он честно заслужил это звание. Дмитрий Павлович, прошу вас.

Поправив галстук, Савинов встал со своего места. Сейчас он произнесет речь — на радость Кузину и его коллегам. Хорошая выйдет речь, содержательная. Хоть и немного будет в ней здравого смысла. Зато перспектива, его, Дмитрия Павловича Савинова, личная, будет.

И еще какая…

Одно только лицо ему было неприятно в этом зале, неприятно и враждебно. Физиономия Николая Шебуева — отпетого наглеца, самого близкого друга и бессменного зама Кузина. Кажется, Шебуев чувствовал, что его младший коллега Дмитрий Савинов не так прост, как хотелось бы, и метит куда выше, чем это может показаться на первый взгляд.

14

Натурщица — обнаженная девушка, была очень хороша собой. Нежная, с распущенными каштановыми волосами, золотисто-матовой кожей в электрическом свете. С широким кустиком волос между ног. Савинов знал: с ней можно было познакомиться, пригласить ее в ресторан, угостить вином, даже соблазнить. Все это получилось бы у него очень легко.

Но нарисовать…

Его карандаш боялся коснуться планшета, и преодолеть этот страх было почти невозможно. Потому что он уже знал: не выйдет. И он будет свидетелем своего унижения…