Ангел Варенька

— …Ну ладно, обошлось, и ладно, — бормотала Катя, перетряхивая сумку. — Главное, чтобы потом не сказалось. — Валька стала подкрашивать губы. — Не скажется ведь? — спросила Катя, обеспокоенная глухим молчанием дочери. Валька не ответила, только рука с помадой дрожала. — Не скажется?! Не скажется?! — шептала Катя.

XXII

Эта мысль пробуждалась в Жорке тайными толчками, к которым он прислушивался сначала недоверчиво, по затем медленно поддавался их силе. Толчок… еще толчок, и Жорка все яснее понимал, что проглядел в Вальке самое главное, проглядел и не оценил. «Просто ты мой… мой Жорик». — «Купила ты меня, что ли?! У меня жена вон…» — «Жена тебя так не любит». — «А ты знаешь?» — «Знаю». Это неотступно звучало в ушах, преследовало как галлюцинация, и Жорка ругал себя злобными и угрюмыми словами.

Встретив Вальку в лифте, он сказал:

— Хочешь по-старому?

Валька сначала не поняла, а потом прыснула, постаралась сдержать смех и расхохоталась еще сильнее.

— Ой, мамочки, не могу!

Ее смех не понравился ему, но Жорка терпеливо ждал.

— Ведь я серьезно, — сказал он, и Валька вдруг поняла, что ей совсем не хотелось смеяться.

— Хватит, была дурой. Лучше я в комнату бра куплю, — сказала она.

ФУБРА

(Из цикла «Правила жизни»)

Рассказ

Каждую неделю я получаю от нее письма с одним и тем же обратным адресом, в который входят название ее поселка, улицы и длинного, нелепого, похожего на барак дома, где она живет, — Фубры на местном наречии. Это название гораздо больше говорит почтальону, чем номер дома, и он без труда находит двухэтажную Фубру, окруженную наполовину врытыми в землю сараями с погребами для хранения картошки, оттягивает на себя вмерзшую в покосившийся проем дверь, протяжно скрипящую заржавленной пружиной, поднимается по прогнившей деревянной лестнице с расшатанными перилами, идет по фантастическому длинному коридору, освещенному мигающей лампочкой в зарешеченном плафоне, и рассовывает по ящикам газеты и письма. Моих писем в его сумке нет, — я не отвечаю человеку, с которым мы расстались около года назад. Но это ничуть не разочаровывает ее, она продолжает мне писать, и каждую неделю я слышу, как падает на дно почтового ящика тугой и тяжелый конверт.

Все ее письма приходят в одинаковых конвертах, на которых изображена заснеженная вершина Эльбруса с двумя альпинистами, и написаны одинаковым детским почерком на одинаковых листах почтовой бумаги. Я понимаю, что она накупила сотню конвертов и заготовила впрок кипу бумаги с единственным — настойчивым и неутолимым — желанием писать мне и, едва дождавшись выходного дня, конечно же запирается от соседей, садится за столик с прожженной скатертью, отогревает дыханием перышко авторучки и выводит аккуратными круглыми буквами: «Дорогой Максим!..» Она пишет мне так, будто ничего не случилось и мы по-прежнему встречаемся в проломе Китайгородской стены, чудом сохранившейся между Москвой-рекой и бывшей Варварской площадью, она подставляет мне щеку для поцелуя, делая лукаво-выжидательное лицо, и сама целует меня в ответ, озабоченно поправляет на голове вязаную шапочку, и мы уходим бродить на весь вечер: Солянка, Хохлы, Разгуляй… Она пытается доказать, что по-прежнему любит меня, а мое нежелание ее видеть, моя насмешливость и даже презрение к ней — это лишь досадная и мимолетная помеха ее любви, которая сразу же исчезнет, как только она сумеет убедить меня в своей искренности. При этом она как бы невольно внушает: ну что с ней поделаешь — вот она вся перед вами, и вам следует принимать ее такой, какая она есть!

Странное существо — странное настолько, что порою мне хочется ее назвать Фуброй, как будто в самом этом имени есть нечто смешное и нелепое, похожее на двухэтажный барак. Маленькая, короткая стрижка, слегка курносый нос, зеленые кошачьи глаза, ожерелье на шее! Чем больше я о ней думаю, тем больше удивляюсь ее упрямой гордости в сочетании с полнейшим неумением обижаться, впадать в гордыню, испытывать чувство оскорбленного самолюбия. Вместо этого — святая всепрощающая наивность и простота, возникающая не столько от любви к другому (да, да, я точно знаю!), сколько от непоколебимой уверенности в себе и собственном праве на любовь других. Простота от эгоизма — вот ведь какой замысловатый парадокс!