Ангел Варенька

Второй Володя прослужит еще несколько лет в Москве, проявит себя на учениях, получит третью «шпалу», затем — четвертую, и, кажется, вот-вот шагнет еще выше к генеральским петлицам, но тут в его судьбу вмешается злой рок, и у него возникнут неприятности по службе, как привыкла говорить в таких случаях Соня, когда-то потерявшая отца и теперь готовая на все, лишь бы не потерять мужа. Второму Володе будет поставлено в вину то, что мать его жены носила фамилию Мещерская и в соответствующей графе анкеты писала: из дворян. Защищая Сонечку, Второй Володя будет ссылаться на ее безупречную работу в Наркомпросе, участие в организации первых рабфаков и прочие заслуги, но ему не удастся отвратить роковой удар, и однажды перед ним поставят условие: либо он отказывается от жены, разрывая с ней все отношения, либо его дальнейшая карьера рушится. В тот момент, когда Второй Володя это услышит, он позавидует Первому Володе, который вовремя успел уехать, забраться в глушь, но такая же участь будет уготована и ему самому: вскоре он получит назначение под Брест, в пограничный округ, и отправится туда один, без Сонечки, которая останется в Москве ухаживать за матерью Саши, и однажды ночью, осветив фарами заснеженный двор и мертвые стены дома с погашенными окнами, у ее подъезда остановится автомобиль, именуемый в народе «черный ворон», и по лестнице поднимутся двое в кожаных куртках, постучат в дверь, предъявят документы и скажут: «Собирайтесь…» Сонечка молча оденется, возьмет с полки чемоданчик — у нее, как и у многих, и чемоданчик уже был собран, кивнет на прощание домашним, под конвоем спустится вниз и сядет в машину. На допросах ее будут спрашивать о связях с подпольной организацией, требовать назвать имена сообщников и адреса явочных квартир. Будут поднимать среди ночи и не давать спать днем. Будут кормить селедкой и лишать воды. Будут держать в сырой камере с крысами и подсовывать на подпись бумагу: «Я, такая-то, признаюсь в том…» Сонечка — не подпишет. Тогда ее отправят далеко на Север и поселят в бараке, насквозь продуваемом ветром, и она будет топором обрубать сучья поваленных сосен и вместе с такими же, как она, распиливать бревна двуручной пилой, пружиня кирзовыми сапогами по мягкому слою опилок.

Сохранился дневник, в котором Сонечка описывает свою лагерную жизнь, — четыре ученических тетрадочки в клетку. По сравнению с письмами Сонечки описания эти кажутся будничными и суховатыми: «Сегодня работали в квадрате А, талый снег прилипал к полозьям, и груженые санки толкать было труднее…», «Сегодня нас перевели в квадрат Б и выдали новые брезентовые рукавицы…», «Сегодня был банный день, и в бараках резали серое мыло на одинаковые — со спичечный коробок — кусочки…» Но у меня перехватывает горло, когда я листаю этот дневник и пытаюсь вообразить Сонечку с кусочком серого мыла, бережно зажатого в брезентовой рукавице. И что меня больше всего удивляет, — в ней нет ожесточения, она словно бы никого и ни в чем не винит, а напротив, как бы даже готова понять. Понять и найти оправдание — вот ведь какое дело! К тому же она верит, что все случившееся с нею — недоразумение, которое вскоре должно разрешиться, и ни на минуту не сомневается в конечном торжестве справедливости. Признаться, эта вера меня озадачивает, и я порою думаю: а не в ней ли таится то загадочное, неуловимое — летучее, словно легкий эфирный дымок, что навсегда уходит от нас вместе со временем?.. Так или иначе, но Сонечку чудом освободят, и она окажется в Ленинграде, у родственников, где ее и застанет война. Дочку она сумеет эвакуировать, а сама будет голодать, мерзнуть, дежурить на крыше и тушить зажигалки, рыть окопы и сдавать кровь на донорских пунктах. Исхудает, станет как спичка, в черных глазах появится горячечный блеск, а получив известие о гибели мужа (Второй Володя погибнет в первые дни войны), постареет на десять лет. От отчаянья и голодной смерти спасет ее Саша, которая поднимет ее на улице, отведет в дом и только тогда узнает в ней Сонечку, свою близкую подругу. Так они снова встретятся, строгая Саша и красивая Соня, — встретятся в голодном Ленинграде, хотя в свое время и по примеру людей своего круга могли бы оказаться далеко-далеко, в тихом и мирном уголке Европы, и лишь по утренним газетам узнавать о том, что происходит на их прежней родине… могли бы, но не захотели, выбрав для себя эту родину и эту жизнь…

VIII