Ангел Варенька

И это тоже вижу лишь я один. Способность видеть — мое несчастье, потому что теперь я боюсь поссориться с близкими, потерять друзей и испортить отношения со знакомыми. Я для всех становлюсь неудобен, как пыльное зеркало, вставленное в дверцу старого шкафа, которая открывается в самый неподходящий момент и вынуждает застигнутых врасплох людей любоваться собственным отражением. Старую дверцу возвращают на место, закладывают бумажкой, чтобы она больше не открывалась, или даже забивают маленьким гвоздиком, но через минуту снова слышится ее невыносимый скрип, вызывающий у людей досадливую гримасу. Такую же гримасу вызываю у всех и я. Словно нарочно, я появляюсь в комнате именно тогда, когда лучше было бы постоять в коридоре, поэтому при моем появлении возникает тягостная и неловкая пауза. Даже лучшие друзья не прощают мне того, что я обладаю несчастным свойством замечать их слабости, но я ничем не могу их утешить: при любом притворстве и фальши во мне будто бы вздрагивает чуткий ивовый прутик. Неудивительно, что многих друзей я уже потерял, но, что самое страшное, я начинаю терять и самого себя, а вместо этого в меня вселяется совсем другой — чужой и непривычный для меня человек, готовый высечь меня прутом, когда я лгу или притворяюсь.

Лева Толстиков привык замечать в жизни лишь одну ее сторону — ту, которая была к нему всего ближе. Когда он еще не умел ходить и только лежал в кроватке, криками и плачем подзывая мать, ему подарили резиновый мячик с картинкой, и Лева целыми днями держал его в руках, поворачивая к себе именно той стороной, на которой был отштампован длинноухий пушистый заяц. Этот заяц смешно таращил глаза, топорщил усы и словно бы поводил носом в ожидании вкусной подачки. Маленький Лева при этом замирал от восторга и ни за что не хотел расстаться с зайцем, когда его укладывали спать или уносили гулять. Точно так же и во взрослой жизни он никогда не заглядывал туда, где не было нарисовано для него спасительной картинки, и продолжал крепко держать свой мячик, не позволяя ему вертеться в разные стороны. Благодаря этому Лева оставался вполне доволен собственной жизнью, считая ее удачной, счастливой и даже честной, потому что именно такой она выглядела на повернутой к нему стороне мяча. И вот теперь его мячик словно бы выпал из рук и покатился, запрыгал по полу…

Прежде всего Лева открыл, что его (оказывается!) не любит собственная жена. До сих пор вопрос о том, любит или не любит, его особенно не беспокоил, и Леву вполне удовлетворяло, что жена у него попросту была и ее скромное бытие воплощалось в выстиранных рубашках, поджаренных домашних котлетах и засвеченных фотопленках, висящих на веревках, словно липучки для мух (жена тщетно пыталась научиться фотографировать). Все остальное Лева считал принадлежностью другой — досемейной — жизни, когда они назначали друг другу свидания, встречались возле старенькой пожарной каланчи, едва достававшей до четвертого этажа окружавших ее блочных домов, и Лева дарил будущей жене цветы, купленные у горбатой старухи, которая пряталась от милиции в дамском туалете. Тогда-то — с цветами в руках — и можно было говорить о любви, о нежных чувствах, но какой смысл повторять все это за домашними котлетами, за телевизором, за кухонной плитой! Поэтому Лева и сам не повторял, и от жены не ждал повторений, уверенный в том, что ее любовь никуда не денется, не исчезнет, не испарится. Но любовь (оказывается!) и исчезала и испарялась, и, когда однажды Лева все-таки задал себе этот вопрос, ответить на него было нечего.

— Люба, — позвал он ночью, аверхунатягивая на себя душное ватное одеяло, засунутое в мешок пододеяльника с завязочками н. — Ты уже спишь?

— Сплю, сплю. Не мешай, — ответила жена с другой кровати, натягивая на себя такое же одеяло в таком же пододеяльнике.

— Люба, — позвал он снова и зажег настольную лампу, осветившую половину комнаты, — я больше не могу.

— Ты что, с ума сошел? — жена приподняла голову над примятой подушкой. — Мне завтра вставать в семь утра.

— Я не могу мириться с нашей жизнью, — Лева опустошенно вздохнул, словно вырывая из себя это признание вместе со струей горячего воздуха.

— Что еще! С какой жизнью! — жена страдальчески сощурилась на свет настольной лампы.

— Нашей с тобой. Совместной.

— Ах да, я забыла! Ты же теперь Лев Толстой! — жена раздраженно пыталась расправить в мешке скомканное одеяло.

— Не смейся, Люба. — Он лежал неподвижно и смотрел в потолок.

— Что же ты такого увидел в нашей жизни, с чем ты не можешь мириться?

— Ты меня не любишь, — почти неслышно сказал Лева, хотя жена, наоборот, все заметнее повышала голос. — А в жизни главное — любовь и добро.

— Да как же мне тебя еще любить, чтобы ты был доволен?! — Она включила и направила на него лампу, стоявшую рядом с ее кроватью.

— Искренне, — ответил Лева и, невольно сощурившись от резкого света, добавил: — И по-настоящему. А ты меня любишь из-за того, что просто так сложилось.

— Вот оно что! А ты меня в таком случае?!

— Наверное, и я из-за этого, — ответил Лева и отвернулся к стенке.