Ангел Варенька

— Полнейшая чепуха, — повторил он, и тогда я вздохнул с облегчением.

VI

В Москве мы расстались. Аркаша и Кира долго не появлялись у меня в кафе, а мне не удавалось встретить их в консерватории, куда я изредка забегал по старой памяти. Профессор Кабанчиков, у которого я учился, маленький, юркий, румяный, слегка привизгивающий при смехе и с задором ударяющий себя по коленям, благоволил к моей великолепной пальцевой растяжке, божьему дару для контрабасиста, и находил во мне музыкальность, призывая избрать поприще концертирующего ансамблиста. Но я принципиальный — законченный — неудачник. Мне доставляет наслаждение думать, что во мне что-то такое погибает, перл не перл, но увесистый самородок. О, как это поднимает меня в собственных глазах! Я начинаю сознавать свою значительность, превосходство над удачливыми соперниками. В то же время мои подразумеваемые таланты мгновенно обесценились бы, если бы я вздумал пустить их в ход — борьба истончает. Да и заскучал бы я на классике, милый профессор, — иное дело наш простецкий московский джазик…

Итак, я по-прежнему аккомпанировал ударным, саксофону и трубе, не имея вестей о чете Сергеевых, но затем мое неведенье было вознаграждено с лихвой. Я узнал, что Аркаша и Кира поселились на Сретенке: Анастасия Глебовна выписалась из больницы, и ей был нужен домашний уход. Старушка почти не поднималась с постели — выздоровление затягивалось, — и Аркаше приходилось быть сиделкой и домработницей. Он бегал за лекарствами, готовил и убирался по дому, едва успевая урывками готовиться к конкурсу. Минули времена, когда он ценил в жизни только духовное, и теперь он часто брался за скрипку, даже не сняв кухонного передника.

Кира искренне желала ему помочь, но с ее появлением на Сретенке сергеевский быт был взломан, словно асфальт ростком чертополоха. Прежде всего произошла метаморфоза с телефоном. У Сергеевых телефон чаще всего молчал, и звонки были традиционно одни и те же: знакомому из высотного дома, родственникам, в гомеопатическую аптеку. Но благодаря Кире телефон стал звонить непрерывно, и из коридора его пришлось перенести в комнату молодых. Сергеевы недоумевали, с кем можно по стольку разговаривать: час, полтора часа, есть же пределы! Один лишь Аркаша, слушая разговоры жены с продавщицами, портнихами и парикмахершами, понимал, что телефон для Киры — соломинка для утопающего. На Сретенке ей было все чужое. Старые вещи, книги, лепные бордюры, изразцовая печка с чугунной дверцей вселяли в нее беспросветное уныние, и если не звонил телефон, Кира целыми днями, подобрав ноги, сидела в углу дивана. Здесь, на Сретенке, она не жила, а чахла, и Кулаковы забили в колокола. Начался их новый турнир с монтекки: они упрекали Сергеевых, что те не создали условий для Киры, что ее муж занят капризной старухой больше, чем собственной женой. «Зачем мы отдали дочь в эту семью?!» — спрашивали себя Кулаковы, вспоминая те времена, когда я, отутюженный и выбритый, появлялся у них с букетиками весенних фиалок и милыми пустячками в скромных подарочных коробках. Теперь я казался им идеалом…

Вскоре, не выдержав комнатной экзотики, Кира ушла к родителям. Аркаша бросился за ней следом, но вернуться она не согласилась. Молодые надолго расстались, и лишь благодаря мне их удалось помирить. Под предлогом некоего мифического ЧП я порознь пригласил моих друзей в кафе, усадил за столик и нарисовал картину их безумных поступков. Вы идеальная пара, вы созданы друг для друга, рокотал я возвышенно. Вы чудо из чудес, вы ангелы-небожители, так зачем вам опускаться на грешную землю, унижаясь до мелких ссор и размолвок! Оставайтесь таким же чудом, такими же ангелами, дайте нам, смертным, любоваться вами, почтительно и благоговейно… Признаться, я немного фиглярствовал — от отчаянья, что снова теряю Киру, но они и ухом не повели. Аркаша и Кира попросту не слышали меня в ту минуту. Намыкавшись в разлуке, эти странные создания пожирали друг друга глазами, ожидая, когда их непрошеный миротворец исчезнет. И я исчез, унося с собой камень, тяжелевший в душе. Словно секундант, я возвращался с дуэли, где один блестяще победил, а другой блестяще погиб, и вся дуэль напоминала фейерверк, праздник, возвысивший и победителя и жертву. И только секундант остался тем же самым. Он не пал и не возвысился. Когда в богатом доме пир и все пьяны, нужна одна трезвая голова следить за тем, чтобы слуги не растащили дорогую посуду. Вот и я был так же трезв, секундант, скрупулезный арбитр…