Ангел Варенька

— В прошлый раз ты сказал, что духовность надо почувствовать сердцем. Хорошо, согласен. Но неужели твое сердце тебе не подсказывает, что бросить женщину с ребенком — это не только недуховно, но и попросту непорядочно, — по-прежнему не обращая внимания на жесты жены, он продолжал замечать, как заинтересовывали ее его слова. — Да будет тебе известно, что я был у Нины и видел, как ведет себя Мишенька. Он все чувствует и все понимает. Ему нужен отец, а не получужой дядя, который иногда навещает их семью.

— Спасибо, что ты уже успел навестить Нину, — сказал Володя, как бы устанавливая этот факт с той же осторожностью, с какой проникала в сознание связанная с ним обида. — Оказывается, вы развили бурную деятельность за моей спиной!

— Ты не рассказывал, что был у Нины, — сказала Анна Николаевна с мягким упреком, так как в целом была удовлетворена словами мужа.

— Да, не рассказывал, — чтобы не оправдываться и не объясняться по мелочам, — Василий Васильевич сменил тему. — А что касается Толстого и Достоевского, то об этом разговор особый. Мы к нему еще вернемся.

— И ты меня, конечно, во всем переубедишь, — сказал Володя и нехотя усмехнулся.

— Постараюсь переубедить, — поправил Василий Васильевич.

— Переубедишь, ведь ты же сильный. Волевой. Это ты при матери стараешься быть мягким и уступчивым, а на самом деле ты другой. На заводе тебя боятся, уж я-то знаю. Сам слышал, как ты кричал в прокатном цехе: «Если сорвется пуск блюминга, я вас заставлю на собственной кухне плавить чугун!» — Володя так же нехотя спрятал усмешку. — А вот я действительно человек мягкий и слабый. С детства. И на словах ты победишь меня, но здесь дело не в словах, а в том, с чего ты начал: надо чувствовать!

— А я, по-твоему, лишен этой способности?

— Так и знал, что ты это спросишь. Нет, не лишен, конечно, но ты больше привык изобретать, рассчитывать, конструировать. Ты даже в живописи изобретал какие-то методы. И, конечно, ты всегда любил действовать, стремиться вперед, а я никогда не мог за тобой угнаться…

— Допустим, и что же из этого? — подбросив на ладони бахрому скатерти, Василий Васильевич не решился повторить этот жест, словно бы доказывавший недостаток внимания к собеседнику.

— О чем вы! Хватит! — вмешалась Анна Николаевна, как бы показывая, что, устранив ее от участия в разговоре, они тем самым окончательно завели его в тупик.

X

Володя и любил, и ненавидел отца с одинаковым чувством ревности. Он с детства привык к мысли, что отец все делает лучше и даже не пытается этого скрыть по примеру других отцов, которые — не желая обижать и ранить своих детей — нарочно им поддаются в играх и соревнованиях. Володе же отец никогда и ни в чем не поддавался и, если они бежали наперегонки, сначала подзадоривал и дразнил его тем, что будто бы готов был отстать, теряя последние силы, задыхаясь и с трудом волоча ноги, но у самой финишной черты каким-то чудом вырывался вперед, и Володя лишь напрасно отбивал пятки, пытаясь его догнать. От обиды у него дрожал подбородок. Он слышал, как мать упрекала отца: «Справился! Сладил! Не стыдно?! Не мог уступить собственному ребенку!» — и ждал, что отец раскается и хотя бы на словах вернет ему победу (скажет: «Ладно, Володька, будем считать, что ты выиграл»), но тот лишь приговаривал: «Ничего, ничего. В жизни ему никто уступать не станет», — и от этого Володя чувствовал себя еще более обиженным и несчастным.

Мечтая хотя бы в чем-то опередить отца, он складывал из кубиков башню, полный надежд, что отец не сумеет сложить такую же (а если сумеет, то ему не хватит кубиков), но он осторожно присаживался на ковер, брал несколько кубиков, как бы и не помышляя о соперничестве с сыном, и вдруг рядом с башней Володи самозванно вырастала другая башня, еще более затейливая, похожая на дворец. Не веря в свое поражение, Володя звал мать, чтобы она решила, какая из двух башен лучше. «Конечно, твоя, мой мальчик!» — восклицала мать, видя его отчаянье, и неуверенно показывала на башню, построенную мужем. «Моя?!» — громко переспрашивал Володя, заглушая в себе подозрение, что похвала матери относится к другой башне, и стараясь не следить за ее указательным жестом. «Да, да, твоя!» — повторяла она, притягивая сына к себе и гладя его стриженую голову с двойной макушкой.