Ангел западного окна

Посему я сообщил императору лишь кое-какие соображения свои относительно астрологии и алхимии, рассчитывая пожить при дворе, получив кров и место императорского математика и астролога. Однако я не оправдал надежд императора, как и он — моих.

На следующий год, в моей жизни сороковой, я воротился в Англию; Елизавету нашел столь же милостивой, прельстительной и столь же царственно горделивой и холодной. По ее приглашению прибыл в Гринвич и провел там несколько дней в сильном волнении, ибо впервые за все время она снизошла до моих лекций и с искренней благодарностью приняла плоды моих научных изысканий. Она любезно пообещала свое заступничество на случай любых обвинений со стороны обскурантов, а вскоре посвятила меня в самые сокровенные свои мечты, планы и заботы.

В те дни она, по-прежнему то ласковая, то жестокая, открыла мне, что в страстном сердце сохранила верность мечтаниям своей юности, коль скоро оные касаются моей особы, и дала понять, что ею не забыт любовный эликсир эксбриджской ведьмы.­

Я с изумлением вывел из сего, что она знает больше, нежели я предполагал. Однако тут же она необычайно торжественно объявила, что до конца дней будет питать ко мне сестринские чувства, то есть любовь большую, нежели плотская страсть, и что наш союз на первых порах должен быть союзом сестры и брата, с тем чтобы названое кровное родство однажды вознес­лось на вершину истинного кровного соединения. Поныне не ясны мне ни смысл, ни цель сей фантазии, а тогда речи Елизаветы меня поразили, словно ее устами вещало некое неземное существо... Неужели я заблуждался и королева, лишь крайне неохотно пойдя навстречу моим настойчивым стремлениям и надеждам, хотела попросту напомнить подданному о надлежащих границах в обхождении с высочайшей особой. Странно, однако: никакими силами я не могу избавиться от мысли, что то был голос не самой Елизаветы, что некая неведомая сила из­рекла ее устами слова, обладающие особым смыслом, коего мне не постичь, должно быть, никогда. Что означает, что может означать „вершина истинного кровного соединения“?.. В те дни в Гринвиче я в первый и единственный раз вступил с Елиза­ветой в открытую честную борьбу во имя любви и взаимности, во имя естественного права мужчины на обладание женщиной. Увы! Елизавета не покорилась, более неприступная, чем до­селе.

А однажды, вскоре после тех дней глубочайшей духовной близости, она, прогуливаясь по парку в тихий утренний час, обратилась ко мне с совершенно новым выражением в глазах — в них мелькали искорки чего-то непостижимого, загадочного, почти насмешливого и двусмысленного. Сказала же она вот что:

— Поскольку ты, друг Ди, так усердствовал в отстаивании права мужчины на женщину, я нынче ночью о сем глубоко размышляла и пришла к тому, что решилась не только убрать все препоны с пути твоего влечения, но и помочь тебе достичь утоления страсти. Я хочу соединить копье и кольцо, пусть они украсят твой герб символом счастливого супружества. Знаю, с тво­ими мортлейкскими угодьями дела обстоят не лучшим образом, а замок Глэдхилл заложен до последней черепицы и, считай, ушел в чужие руки. Стало быть, тебе подойдет жена богатая и такая, что не посрамит знатность отпрыска древнего рода Ди. Я решила, что в супруги ты возьмешь прелестную и кроткую по­другу моей юности леди Эллинор Хантингтон. Причем безотлагательно. О моей воле леди Хантингтон была извещена сегодня утром, преданность моей особе не оставила в ее душе места для колебаний. Ты видишь, Джон Ди, какой... сестринской заботой я тебя окружила?

Ужасающая издевка — во всяком случае, я именно так расценил ее речь — поразила меня в самое сердце. Елизавете было прекрасно известно, какие чувства я питал к Эллинор Хантинг­тон, высокомерной, властолюбивой ханже и сплетнице, в детстве злостно разбивавшей наши мечты, в юности завидовавшей нашей нежной взаимной склонности. Королева великолепно отдавала себе отчет в том, что губит и себя и меня, монаршей властью повелевая мне вступить в брак с той, чья натура глубоко­ враждебна всем моим природным склонностям и побуждениям! И вновь меня охватила жгучая ненависть к причудам и прихотям­ моей возлюбленной, королевы Елизаветы; не в силах вымол­вить слова от злой тоски и оскорбленной гордости, я склонился перед неприступной властительницей моей земной жизни и покинул парк гринвичского замка.