Ангелам господства

Наутро резко потеплело, в распахнутые окна зала по липовым аллеям привычно разносилось «тридцатьдва».  Натуралист-эксцентрик сцендвиженья удерживал такой придумкой ритм всех трюков в наших постановках. По заугольям и укромным уголкам шептались группки, теребя газету.

У невысокой лестницы фасада, ступенькой ниже соступив и корпус повернув на край, с подобием освобождения прохода, на самом деле — для обзора, Виктор Иваныч, рыжий персик, беседовал с Николь. Прочий курятник, чтоб не остаться позабытым, расположился окаёмом на хвосте, изображая цветничок. И клумбу. И роббатку. По всем кругам вниманья — ближним, средним и даже дальним. Дрезина-Антонина, просунув голову в открытое окошко, ограничений не снесла и вышла предстоять ступенькой выше — ведь это ж надо слышать: Николь включили в кинопробы. Ну как такое пропустить? Стояли-мозговали, как скрыть от Каплера. Тут появился Данила Кофтун, бесшумный, как полет совы. Перехватил под локоток издалека, и, на подходе к стоячей на ступеньках мезансцене, буквально развернул спиной.

Заговорил, блестя зелёным глазом, он никогда не брал от разговора с человеком, всегда только давал.

— Петлюру в рыцари к тебе не посвятили, теперь нам стоит убояться страшенной мести — он ведь не стар, он супер стар. Звезду такую знаешь?

Он за меня всегда боялся, я злилась за навязчивость его.

— Я знаю звездочку, способную вывертывать свои кишочки наизнанку — звезду морскую.

— А твою Янну обещают причислить к ожидаемым сенсациям сезона. Афиши будут.

— Сомневаюсь.

— А знаешь, птица плюс змея — это обычно феникс.

— Возможно, но иногда — дракон!

Данида явно спешил меня поставить на просмотр, чтоб все заметили — жива и невредима.

— Пофилософствуем: если змея мудра, не ядовита, в соединении с крылатым опереньем, возникнет фактор возрожденья. Сгорай и возрождайся, феникс!

— Надеюсь, что мы живы и время вновь объявит нам амнистию. Идём!

Чем был наш выпуск — меланж яичный в мелкосерийном производстве с цепной реакцией одноголосия Вселенной, неспешный разговорный стих — источник постоянного теченья единой доли в зародышах. Чем стал наш век — явление деленья величин, где возникает отношение — частное — трансцендентальное число, текстура выплеска без целого коэффициента. Деленье было скоростным течением реакций. Вся молодость прошла, как промелькнула, поскольку в колбе не текла вода, там оказалось вещество другое. Я вдруг осознаю, что нечто вышло за пределы известных истин и выпало необъясненным, априорным, и обретает формы, и организует опыт «благ будущего»   на смену благам настоящим. Успех вульгарный прибыли с моржи, в остроконфликтной, предельно допустимой концентрации рассудка. Жизнь с процента. Нерекомендуемым понятием стал дух внимания к личному удобству, едва начавший вновь витать в успехах общего труда и частных средствах производства. Комфортность — слово как вердикт, произносимое теперь интимным тоном, с кичливой похвальбой и без стеснения. Но в полосатом преддверье «Перестройки»   все забарахтались в словах и потеряли суть покоя: матрац-матрас — двойное озвучанье и написанье тоже, но где та сущностная грань, в которую скрывается горошек? Закупорилось время в колбе, и не течёт струя. Железный занавес меняет плёнка нефтяная. Жить приспособимся в пробирке. Постигнем камерность.

Иду переодеться на показ.

В пустынном зале опущен занавес, струится пыль в пучке софита, подходит Корин, перед собой неся кулёк.

— Послушай, Йанна, на кольцевой метро у Красной Пресни находится театр, в котором я играю.

— Я слышала, Короля Лира, и мне сказали, что ты там натурально плачешь?

Генка припрятал в узкой складке губ самодовольную улыбку и перевел мой взгляд к орехам в шоколаде, просыпав на ладонь остатки содержимого кулька.

— Заплакать просто — такая ж техника, как твой на придыханьях смех.

— Мой смех — дыхательная техника, которая не всяким удаётся!

— Чтобы проплакать целый акт Шекспира, нужно часть психики отменно расшатать.

Арахис в шоколаде — десертная причина смягченья спора в разговор. Попробуйте, набравши в рот каменьев, проговорить в скандальном темпе стих. Скулой смиряюсь в сахарном сиропе и, гранулой ореха придавив язык, изображаю вниманье слушателя — то, что от меня хотели.

— Так вот, заочник, курсом старше, Николай Олийкин, играет в клоун-мим-театре «Лицедеи».  Там питерские мимы создали свой театр в усмешку «Театру мимики и жеста»,  который возглавляет Щекотихин, и в некую поддержку нам, на Пресне.

Генка рассчелкал тверденький орешек. Ядро распалось, вкус привычный пустой слюны во-рту воссстановился. Я поняла о чем воркует Корин, неясно было на какой из персоналий клонит, и чем закончит. Давно пора собраться в латы.