Ангелам господства

— Напомню следствию. Ты появился на рассвете в расположении жениного дома после ночного эфира на Останкино. Еще при приближении к подъезду, переговорами по домофону ты был пропедаллирован на кухню для срочной варки утреннего кофе. Протискиваясь мимо раскладушки, ты оборачивался и истошным шепотом доцента взывал к ответу кристальной честности: действительно ли здесь лежит подруга давняя по институтским летам? И как с такими буклями бывают режиссёром? Внимание, вопрос: чем именно усугубляло конфликт прямого подозрения в супружеской неверности моё присутствие в расположении дома?

Жорж:

— Ну, я тебя теперь так давно знаю, что все подробности забыл.

— Спасибо, это откровенно.

А взгляд испуганный уже блуждал, как в марте. Вот-вот — и рыбку словит, хитрый кот.

— А я напомню. Ты нахально усомнился в моей причастности святым основам режиссуры!

— Да ну?!

— Отверг саму возможность моего присутствия в профессии!

— Да разве можно?!

Жоржик помалу возвращался в бытиё. Услышал ноту, где ирония взыграла.

— Как ты тогда преступно сокрушил мою незыблемую связь с театром в специфике диктата. Смел усомниться в моих способностях! Суди, Олег, ты будешь здесь свидетелем: этот упрямый, ядовитый гад, не постеснялся трижды казнить Татьяну, которая чудесно хороша, как Рыба-Кит, вопросом: действительно ли я училась с ней на режиссуре. Когда, зверея его ночным отсутствием на подработке отхожим промыслом в эфире, Златая Рыбка закатила ему волну величиной в девятый вал, он тихо молвил, примирённый: «Ирина, ну как она могла учиться вместе с тобой на режиссуре, если она красивая».  Олег, ты представляешь себе одновременное, двойное оскорбленье женщин, величиною в жизнь? Рыба ему припомнила афиши. Просветила. В гриме я узнаваема. Теперь немного о гримасах. Иронии судьбы…

Закончить фразу в таком контроле за режимом ввода амброзий в тела участников дискуссии было затеей для фантаста. Мы с Рыбьим жиром снова вытекли за дверь, когда явились иже в белом со шприцами. Зато теперь она бы не смогла утечь с мозгами на ловлю автостопом такси в проезжей части транспортной дуги — всего, чем представлялась третья кольцевая. Ей надо досмотреть-дослушать. Чтоб было что навешать Нике. Не только на уши, не токмо на язык, на отвлечение от мысли. От главной. Которую я всё никак не уловлю, а Ника сразу все пронзит, только рентгеном глянет. Рыба боится огласки ясновиденьем. Ей мой спесивый трёп — спасенье. А мне в диковину их заговор: всё вижу, так и не пойму, зачем я время здесь теряю, когда в родном дому квашонка стынет?

— Ты знаешь, Рыба, близкая подруга моей матери была примадонной оперы. Она однажды высказалась о своей зарплате: «Нам платят не за то, что мы поём, а за то, что мы покидаем свои семьи». 

— И что?

— Она покинула зарплату вместе с подмостками ради семьи.

— Состарилась?

— Нет, поумнела. Искусство консервирует любую внешность на том этапе, когда исполнился талант. Поэтому нет возрастов в искусстве.

— И в бизнесе.

— Они бы так хотели уподобиться артистам, топ-менеджеры, вечные премьеры на миг «загзига».  Удачи.

Пауза. Докуда это будет длиться. Экзамен жизни — разговор с препятствиями в миг спасенья? Могла бы, наконец, открыться. Ну, пусть не исповедаться, хотя бы объяснить.

В палате за стеной задвигалось, зашикало и звякнуло амбулаторным звуком разбитого стекла. Из приоткрытой двери по коридору разнеслось:

— Чеченец этот все ходил-ходил по полю… Я с вечера за ним все наблюдал — то пашет, то не пашет, а он фугасы ставил. А лейтенант наутро с солдатом-срочником меня на бэтээр — и на разведку через это поле! Я чуял, не хотел, потребовал позвать минеров, а он: «они вчера проверили»   — не вызвал…

Настала тишина. Мы с Таней медленно осели в кресла. Здесь не какие-нибудь сбитые топчаны в коридоре, грубо сколоченные колченогие скамьи, здесь до Москвы можно в мобильник докричаться. А безысход один: ты всеми брошен. До бога высоко и до Москвы далёко.

— Помнишь, Рыба, в тот год, когда мы только сдали на диплом, в последипломный месяц все наши, кто был из братских, дружественных и союзных республик родом, сразу стали делать ножки в далёкие края, ну, как бы потекли мозгами в синих хрустящих корочках. А знаешь почему? Ну вот, спасибо — головой качнула, я думала, что ты не оживёшь. Тоскуешь о Григорижо… Григориополе? Где он теперь, в Молдове? В Румынии? В горящем Приднестровье?.. Вот все наши нерусские рванули, а ты осталась. Не потому, что сибирячка по рождению, не потому, что славишь режиссуру, а потому, что дура ты, Рыбёха, политически безграмотная.

Дуся-Рыба молчала, не покоренная судьбе, а радостная мыслью, что я её морочу — от страшных наблюдений увожу.