Ангелам господства

— А правда, что ты дружишь с Кругляком?

— Да, состоим в созвоне.

— Вот это номер. Нас Кругляк не признаёт. Он всей Москве теперь легенда.

— Исправится. Пока.

Вдали гудели эстакады Ленинградки, а здесь царила тишина. По темным дворикам вдоль вековых аллей направились к метро. Хрущёвки старые и их посадки переплелись в сплошные джунгли на выселках Москвы. Не продышаться, не пробиться. И только ковш Медведицы завис с Полярною звездой над фонарями. Ориентир в пространстве. Ожидает: под экскаваторы, когда?

— Кусты теперь стригут. — Рыба как будто догадалась о жути окружения. — Я тебе всё за эти встречи целиком не рассказала.

Шли тихо. Рыба говорила внятно, но начинала словно умолкать внутри себя. Как будто в совести терялась.

— Когда ты так уходишь, мне вдруг становится чего-то жаль.

— Потраченного времени?

— Разрыва.

— Всё не расскажешь. Это просто, от встреч сквозь время мы становимся мудрей. Просто от взгляда друг на друга. На невербальном уровне идёт общенье. На принципе другом.

Взгляд в темноте не виден. Слышен ясно. И всё измерено до дна.

— Я всё тебе сказать хотела…

— Я помню, виновата. Я даже в роды шла, грехи считала, винилась, что не привезла твою мечту — сорочку розово-сиреневого цвета, как ты мне заказала.

— Какую, Ян, сорочку?

— Ну, как, ты помнишь — из Прибалтики с диплома я не оставила тебе подарка. Я помнила всю жизнь, все эти годы. Но там был не сезон…

— Ты спятила? Ты привезла мне ткань.

— Сиреневую?

— Плащёвую. Я из неё пошила куртку!

Я ничего не помнила — о, ужас! Такая стрессонеустойчивая я. И впрямь с моей субтильностью не стоило входить на режиссуру.

— Ах, да! Не может быть! Как я не вспомнила сиреневой плащёвки! Досадное какое положенье — не помнишь тряпочку, сочтут, что потеряла ум.

— Нет, ты совсем сошла с ума! То был отрез из изумительной плащёвой ткани в глубокий синий цвет.

— Да, ты представь, не помню… Наверно, невменяемость с диплома. Сама же знаешь, «Принц и Нищий»,  и у тебя — «Тартюф».  Нет, «Кошкин дом».  «Тартюф»   потом был. Нас обвинили в космополитизме… Меня, конечно, за воспеванье принца с нищим, а вот тебя — за кошку! Годом позже. Конечно, я забыла, всё ли привезла, вот выясняется, что голову сронила.

— Я тоже, только годами позже.

Мы пробирались сквозь кусты. Солировала тушкой Рыба.

— Когда тебя мэтр в зал привел… сорокалетье кафедры, ну, вспомни, ты заглянула — я ору! Они там гнали лабуду на сцене, мои студенты, потом бутылку передали по телефону в зал, потом, как водится, был нагоняй, на кафедре, наутро. Вся эта институтская байда, я до сих пор барахтаюсь без личной жизни, одна общественность. И только когда это отошло, я осознала, что это ты к нам через годы приезжала. Я вспомнила — и думала потом: это была она. И вот опять уехала, и не поговорили.

— О чём же говорить, когда и так в порядке, раз виделись через тринадцать лет.

— О куртке. Нет, о ткани!

— Что, нужна такая? Та износилась?

— Да хватит, что ты! Вовсе нет!

— Тогда в чём дело, Дуся?! Помнишь, как мэтр такое называл? Сплошная баба из нелепиц.

— Нелепицы слагают жизнь.

— Да. Можно так сказать, или поверить в это. Но я-то помню: «жизнь даётся один раз…»   И, как один мой бывший родственник, отец моих детей, умело завершал: прожиться надо так, чтоб никогда не испытать в ней чувства голода! Нет, это вы слагаете дробины в цитаты мэтра, чтобы классиками стать.

— Ну, на худой конец, сказать: у классиков учились.

— Похвастаться.

— Да хватит, я сегодня не о том. Та куртка жизнь мою спасла.

Теперь я вспомнила, что унесла под лестницу в словах Дрезины: «Ты на неё не обижайся…»

Лукавить в разговорах не люблю изображеньем недопониманья. Всегда зовёт дорога — суть нужна в нехватке времени при встрече.

— Мне что-то говорили про операцию.

— Я возвращалась с репетиции. Платили мало в институте, и я взяла ещё театр. До этого двух девушек убили в кустах вот здесь. Потом эксперты мне сказали, что если бы не куртка — всё. Меня наутро дворники нашли.

— Замёрзла бы?

— Нет, истекла бы кровью. А ткань на куртке запеклась, и ножевые раны все закрыла.

Первый автобус в темень приехал — развезти к метро. Ох, как бы мне оборотиться в мадонну со щеглом и слушать проповедь Франциска птицам. Расстались.

Глава 10

Закоулки кирпичных выступов на Казанском вокзале так контрастировали с турникетами, вертушками и пандусами, что ошалелый люд рвался к перрону штурмуя всю эту дурь цивилизации как полосу препятствий стометровки. Нищие, попрошайки и продавцы посудомоечного хлама сменяли выступления в вагонах на скорости агитбригад. На раз, на два менялись сцены. Лотошница с мороженым в обрезанных перчатках, клич «Сами мы не местные, прошу подать»   толпою с малыми дитями на руках, — потом расклад газетных предложений с порнокопытным веером на глянцевой груди, зубные щётки со вставной резиной для чистки языка, волшебный стекломой и старые журналы автолюбителям по пять копеек за погонный километр.