Ангелика

— Но что мне остается? Скажите мне, прошу вас, если я не могу бежать вместе с нею. И нет закона, что привязывает ее ко мне, а есть лишь закон, что привязывает меня к нему? Я осталась совсем одна.

— Вовсе нет.

— Могу ли я как-нибудь сдаться? Вернуться во время, когда я ни о чем не ведала?

— Когда зло разрывает защиту, дарованную нам Господом, наша обязанность — зашить дыру. Шитье — женская работа. Окажись вы единственной жертвой, бросить шитье все равно был бы грех, но вы не одиноки, не правда ли?

Констанс вопросила без надежды на ответ:

— Ничто не положит этому конец?

Но Энн спасла ее:

— Конец этому положу я. Сегодня ночью. Грядет последняя ночь полной луны. Вы должны вернуться и храбро доиграть свою роль. Приманите врага поближе и загасите его святой водой. — Энн уложила в карманы Констанс синие флаконы и еще один небольшой кинжал. — Приманите вурдалака к себе, чтобы ему не удалось бежать. Свою часть работы я выполню в другом месте, но одиноки вы не будете.

Ее подруга сидела подле нее, когда кэб тронулся; они ехали в ночи, рассеивая тьму.

— Клянусь, я покончу с этим. Вы мне верите?

— Верю.

— И вы действительно желаете, чтобы я положила этому конец, не важно, какой ценой?

— Желаю.

— Тогда я сперва ослаблю вашего противника своими трудами, а вы столкнетесь с ним, когда он будет обессилен, и сразите его наповал.

XXIII

— Ты опять переутомилась. Ты спала в кресле.

— Ночью меня звала Ангелика. Я знаю, мне следовало возвратиться наверх, к тебе.

— Именно что следовало. Однако, по твоим словам, в тебе нуждался ребенок.

— Это правда, любовь моя.

— Значит, ты успокоила ее и здесь же вновь провалилась в сон.

— Да.

— Всю ночь в голубом кресле.

— Да.

— Здесь.

— Да, да, да! Где она?

— Пьет молоко подле Норы. Ее посетили весьма странные сновидения.

— Как ты говоришь, она вскорости привыкнет.

— Ты должна отдыхать еще один день, если не больше. Я скажу Норе, чтоб она за тобой присмотрела.

Констанс смирилась с заточением, поскольку Энн дала ей обещание. Она проглотила назначенный Джозефом порошок и очнулась семь часов спустя, далеко за полдень, отдохнувшей и успокоенной, а также обуреваемой ажитацией. Энн обещала. Констанс умывалась медлительно, роскошествуя, умащала благовониями нагую плоть, расчесывала и укладывала волосы, подкрашивала лицо, затушевывая лиловость вокруг поврежденного глаза, одевалась с тщанием и чрезвычайным изяществом.

Энн обещала.

Констанс низошла по лестнице с чувством, будто вернулась из долгого и многотрудного путешествия. Дом источал свежесть. Труд Энн уже становился заметен. Нора расставляла только что срезанные цветы на лакированном ореховом столике в уголке гостиной.

— Мэм, вы меня напугали… Вы так дивно хороши.

Мы ждем ввечеру гостей?

— Мамочка! — закричала Ангелика, обретавшаяся у Нориных ног; ее кукла покоилась ничком на одной из Джозефовых книг, на гравюре с бескожим человеком.

Подбежав к матери, дитя зарылось в конус ее юбок.

— Дорогая моя, вела ли ты себя как подобает даме, пока я отдыхала?

Она выпили чаю с принцессой Елизаветой и пошли к фортепьяно.

— Я хочу играть с мужской стороны, — настояла Ангелика, взобравшись на скамейку слева от матери.

Они играли медленную пьесу, дабы поупражняться в четвертных и восьмых нотах, «Четыре девицы пошли в лес гулять». Четыре их руки, старшие и младшие сестрички, двигались медленно и параллельно; крохотная левая ручка перепрыгнула через зеркальную двойницу, дабы занять место, освобожденное перед тем большой левой рукой. Ангелика перестала играть ради вопроса:

— Сколько у тебя моих ручек?

Она схватила материнскую левую руку и приставила к ней свою, ладонь к ладони. Пальцы Констанс согнулись и оперлись о кончики перстов Ангелики.

— Я разумею, сколько ручек, сколько моих ручек… сколько моих ручек в твоих руках?

Констанс рассмеялась.

— Нет, огромность, — пояснила девочка ни к чему, и Констанс прижала ее к груди.

В этот миг тягучего счастья она узрела Джозефа, что, поспешно миновав окно в передней, приближался к двери и беседовал с невидимым кем-то. Она отправила Ангелику в ее комнату.

— Я хочу, чтобы мы поиграли еще, — возразило дитя, но подчинилось и удалилось наверх, напевая сбивчиво разновидность недавней мелодии со словами собственного изобретения: «Две девицы бродили, бродили по лесам, / Одна задремала, ужасно задремала, осталась лишь одна, / Одна девица плакала, плакала в лесах…»

Часы вишневого дерева, те, что с восьмидневным заводом, показывали только половину четвертого; Джозеф прибыл домой весьма рано и теперь держал дверь, впуская чужака, пожилого человека, что был одет и вел себя достойно, однако имел обвисшее и тяжелое лицо, мясистая плоть коего складчато драпировала ветхие, податливые кости.

— Констанс, это мой коллега, коего я давным-давно желал тебе представить.

Однако, произнося эти слова, Джозеф изучал свое лицо в стекле прихожей; и Констанс осознала — будто спичка вспыхнула, — что он лжет и все последующее также будет ложью.