Ангелочек

Оленька начала привечать некоего Гошу, тридцатилетнего студента Института инженеров железнодорожного транспорта, носившего круглые железные очки и длинные волосы. Гоша тоже был поэт. По-видимому, этот дом притягивал поэтов. Впрочем, стихов своих Гоша никогда вслух не читал — вместо этого с производившей впечатление уверенностью утверждая, что “Пушкин — говно” и что “Маяковский — тоже говно”.

Малышка, как известно, не любившая слишком оригинального, Гошу терпеть не могла. И наконец, раздраженная уроном, который прожорливый ниспровергатель Маяковского наносил посылкам с Кубани, взяла все тушенки, меды, варенья, грецкие орехи, курагу, сало и перенесла из кухни в свою светелку.

Не обнаружив припасов на привычном месте, поэт ощутил себя оскорбленным.

— Что это значит?.. — орал Гоша, и вопли его достигали ушей малышки. — Как смеет эта твоя протеже прятать от меня сало?! Они там, в краснодарских колхозах, с ума посходили! Едят жареных кур! У каждого — пасека! Самогон хлещут и ничего, ни-че-го-шеньки не понимают… Пушкин, видите ли, у них поэт!

Оленька влетела к малышке, и они высказали друг другу все, что накопилось в душе за месяц совместного проживания.

После этого, бросившись на постель, малышка попыталась заснуть. Так всегда она поступала, когда будущее закрывалось туманом.

В самом деле, неужели вновь укладывать вещи и съезжать от вспыльчивой нимфоманки, которая со своим безалаберным, нечистоплотным, возмутительно неутомимым возлюбленным опять громко стонала за стенкой?

Не оставалось ничего иного, как раскрыть хозяюшке объятия и, несколько принужденно, ответить на горячий поцелуй.

С той поры последняя повадилась устраивать сцены. По поводу долго занятой умывальной комнаты. Неподметенного крыльца. Или такое: зачем, выйдя помочь в сборе крыжовника, малышка накрасила губы и напялила присланный из Алжира французский розовый в сиреневую полоску сарафан?

Наконец, белокурая бестия дождалась: малышка опрокинулась навзничь…

* * *

В “Текстильщике” на малышку были возложены обязанности методиста. В чем они заключались?

Ну, например, в том, чтоб посещать областное управление культуры, пить чай с курирующей самодеятельность Светланой Палной, получая от нее указания и советы. В основном относительно ошибок, которых лучше не совершать в молодости, лечения насморка и некоторых способов отбеливания постельного белья.

Кроме того, приходилось писать кое-какие отчеты. Не мудрствуя лукаво малышка переписывала отчеты одной из своих предшественниц, найденные среди прочих бумаг в столе.

Время от времени требовалось наведываться и в цеха, выступать в обеденный перерыв перед рабочими, извещая их относительно работы кружков и секций.

Затем, методист участвовала в подготовке и проведении праздничных вечеров. Тогда со сцены ДК звенело ее объявляющее очередной номер сопрано. А когда заканчивались зарепетированные до икоты торжества, малышка, в сплоченной компании заводских музыкантов вдруг хлопнув (после горячих и долгих уговоров) полстакана портвейна и слегка окосев, усаживалась на чьи-то, о, абсолютно братские колени и пела вместе со всеми: “Миллион алых роз! Из окна видишь ты! Кто влюблен и всерьез! СВОЮ ЖИЗНЬ ДЛЯ ТЕБЯ ПРЕВРАТИТ В ЦВЕТЫ!!!”

* * *

Гера — так звали следующего ее поклонника. Он заканчивал автодорожный. Был немногословен. Каждое лето ездил с друзьями на Алтай, сплавляться на резиновых лодках по рекам.

Гера представил любимую маме, вырастившей его в одиночку, и мама, ошеломленная красотой, смиренным видом малышки, от души напичкала ее своими печеньями, напоила чаем.

Потом, сопровождая пространными комментариями, показывала семейный фотоальбом. Вслушиваясь в реплики типа: “Вот это мы (имелся в виду, конечно, Гера) в пять месяцев” или: “А здесь нам семь лет. Первый раз в пионерском лагере. Пуговички на рубашке оторваны и, ах, сорванец, уже ссадина на коленке!”, — малышка органично выражала на лице интерес, думая: “Зачем я выпила столько чаю?..”

Едва добравшись до дома, она бурей ворвалась в нужник и, бухнувшись на стульчак, обтянутый синим бархатом концертного платья Ренаты Юсуповны, кляла минувший затянувшийся вечер, грубый перманент на голове Гериной мамы, чай (его малышка терпеть не могла, предпочитая морсы, компоты), пропахший валерьянкой фотоальбом со скрупулезной дотошностью фиксирующий то, как тощий младенец последовательно превращается в детсадовца, октябренка, юнната, пионера, комсомольца, наконец, в белокурого юношу, отвечающего оскалившему стальные клыки профессору — коричневатый любительский снимок 20 х 45…

На следующий день Гера, как всегда, по дороге из института сделал крюк. Всего лишь для того, чтоб проводить малышку от “Текстильщика” до автобусной остановки. Малышка торопилась.

— Оля попросила меня посидеть с больною дочуркой…

На самом деле методист хандрила, хотела завалиться в койку и, грызя яблочки, всматриваться в видения белых авто, Делонов, вышитых колышущихся на окнах дворца занавесок…