Ангелофилия

Их построения менялись в зависимости от желания отведать аппетитных мокрых крошек, неизбежно ведущих к замаскированной лесочной петле. Здесь, на колонке, они и раньше не раз охотились на голубей. Перед охотой все просили Бога, чтобы на улочке стало тихо и проезжающие машины хоть какое то время не вспугивали птиц. Из многих попыток только одна увенчалась успехом, да и та была, скорее, неудачной, оттого что молодому  голубю леской отрезало ногу. Потрясенные, мы зареклись,  больше  ловить птиц.

Компания тем временем рассуждала о фильме:

– Ничего себе она летала! Так и в штаны наложить недолго!

– Нет, ты видел, Вано, как вурдалаки из стен вылезают. Вот так ночью схватят и.

– Хорош, Колян,  и так жутко, если в церкви такое творится, а мне еще по темному подъезду идти,  у нас  лампочка перегорела.

– Ха-ха, откройте мне веки. – не унимался Колян.

– Ну, это же кино. – объяснял Андрей.

Гамлет молчал. Его напрягал вопрос, получит ли он тройку за вчерашнее сочинение.

– А все бы ничего, но вот у Паночки когда кровавая слеза выступила, как настоящая, вот тогда пробрало. – заметил Иван и добавил: – Никто не хочет через меня пройти?

– Пошли, пошли. – поддержал Ивана Андрей, а Гамлету ничего не оставалось, как плестись за ними.

– Хорошо, хорошо, так и запишем: Вано наложил в штаны от «Вия».

– Знаешь что. От тебя самого уже кое-чем попахивает. Ты радуйся, что у тебя темных подъездов нет.

– Ну, ну, дристун. Вот Панночка-то за морковку схватит.

– Иди, иди спокойно, Колян.

– Ва-а-ано – дристун!

– А ну-ка повтори, тупая голова!

– А вот и повторю, – уже отдаляясь, кричал Колян.

– Тогда лучше сразу убегай к сестренке под юбку, если скажешь! – стращал Иван, осмелевший рядом с Андреем и Гамлетом.

– Да ты, Андрюх, не подумай: я не тебя имел в виду, а этого дристуна Ивашку.

– Слушай, все равно хорош, обзываться! – угрожающим тоном заметил Андрей.

– Хорош! – неожиданно поддержал Гамлет.

Коля кричал Ивану:

– Если не боишься, тогда стой здесь. Сейчас я с собакой выйду, вот тогда посмотрим, кто  боится? Гера тебе кое-что откусит!

– Ага, собака – это нечестно. Ее все боятся!

– Я не боюсь! – гордо отвечал Коля.

– Ага, умник, потому что она твоя. Свою,  любой дурак не боится.

– А я любую не боюсь!

– Да врешь ты, все, врун.

Так они уже минуты три стояли на развилке и перекрикивались.

– Слышь, Иван, пошли, а то мы идем.

– Не вру, вот клык даю. – хорохорился Коля.

– Давай, давай забожись, что чужую собаку не забоишься. Что молчишь? Давай, давай.

Коля на секунду замешкался:

– Да надо мне перед всякими божиться. А ты вот, Вано, стой. Я уже дома, сейчас Геру выведу.

И тут Андрей не выдержал и закричал на Коляна:

– Ну, ты уже, Колян, достал пугать своей, Герой. Сейчас мы тебе, бля буду, накостыляем.

А Коля, уже заходя в подъезд:

– Ждите, ждите, я сейчас выведу.

– На тренировку не забудь! – крикнул вдогонку Андрей.

– Вот я тебе  рассказывал  про детство, помнишь? – спрашивал Андрей.

– Нет, а что? – отвечала Лена.

– Ну, ты же не могла забыть! Как я рисунок нарисовал и отправил с мамой на работу, на конкурс. Старался, рисовал не тяп-ляп, а серьезную картинку – одинокую сосну на высоком утесе над сибирской рекой. Тайга  бескрайняя. На реке сплав.  Рисовал  в графическом стиле.

– Кажется, вспомнила.

– Вот и представь, тогда все первые места и призы раздали детям начальников!

– Представляю. А ты что хотел?

– Вот тогда в первый раз понял, что к чему в этом мире. Верил в справедливость, а оказалось. Этого рабства, ничем не вытравить – никаким коммунизмом. Я к чему это. А, уже неважно. Мне даже не за себя – за маму  тогда стало обидно. Так пожалел, что она не начальница, а простая работяга, и поэтому можно с ней не считаться.

И мы, ее дети. – второй сорт по сравнению с детьми начальства. А конкурс для того и придумали, чтобы начальству потрафить. Вот ведь какой характер. – А может жюри просто не понравилась твоя сосна! – – Ну скажешь тоже.-

26

Плата за ожидание

Думал, что Ленка не подходит к этому серому, неталантливо застроенному, стращающему громадой производственных корпусов, разделенному, почти, что как человек, на две неравные части – верхнюю и нижнюю – городу. Ее блеск многих раздражал, а меня долгое время гипнотизировал. Сейчас же все наперекосяк пошло. Часто, говорим друг другу гадости. Мне уже кажется, что она меня никогда не любила.

Она здесь все время чего-то ждет. Ждет, что я наконец побреюсь и обрадую ее мягкой кожей лица, ждет денег и долгого поцелуя, ждет, что заработаю, ждет, что город наконец примет ее в свои объятия, даст работу, надежду, тепло, но он, как отщепенец, чурается  родства, и только предъявляет  претензии,  расстреливая небеса из дымящих пушек котельных. Ей не сидится и не спится, особенно когда  в ссоре. Ей хочется бежать, но некуда. В такие дни ей хреново, и она спит только на пустырнике: двадцать капель – и нирвана, подозревая, что здесь, в пасмурном краю, ей быть также противоестественно, как белозубому мулату, жующему «Орбит», средь белых  снегов. А где же ей еще ?