Ангельский рожок

Царские хоромы Петровны так жалко было продавать, так жалко! – тем более что Лёха собрался продать имение со всеми его незаурядными потрохами. «А куда мне всё это девать?» – сказал. Хотя грех ему жаловаться, при его-то площадях… – Лёха стал весьма состоятельным человеком: квартира на Патриарших, и дом, и машинка почти новая. А ещё какая-то там отцова доля в международной клинике обнаружилась, да квартира, да… Ну ладно чужие дивиденды считать! Вот, значит, дом-то материнский Лёха решил продать со всей антикварной душевной начинкой. А уж как она, Петровна-покойница, красоту эту самую собирала, то и дело бегая к Боре-Канделябру в его пыльный, но прекрасно-таинственный подвал…

Они сидели на кухне у Петровны, перекусывали на скорую руку: Лёха купил по дороге штук восемь чебуреков, да Изюм занёс кастрюльку гречневой каши и литровую банку малосольных огурчиков. Чем не пир на весь мир, заметил Лёха, совсем как Петровна.

Так вот, и хорошо, что Изюм о Канделябре вспомнил! И Лёху надоумил. Канделябр, поди, за этот дом – истинную пещеру Али-бабы! – собственную душу продаст. Лёха идею одобрил, тут же и позвонил Борис Иванычу, представился сыном покойной Надежды Петровны. Тот, конечно, слышал эту историю – её даже в Боровске пересказывали, и Лёхе все полагающиеся слова соболезнования продекламировал от всего сердца – ахал и охал в трубку минут десять. А и понятно: такую верную покупательницу потерял. И дело не столько в покупках, а в родственной душе человека, жадного до истории отдельных личностей, пусть те и жили сто или даже двести лет назад. Ох, беда, беда…

Тут Лёха ему и сделал солидное предложение. Борис Иваныч даже обмер (Лёха ладонью трубку прикрыл, шепнул: «Обморок!»), заквохтал, подхватился и буквально через полчаса приехал – вот что значит воображение профессионала, вот что значит понимание момента и вечное ожидание чудес!

И всё сложилось, будто сценарий кто писал: антиквар-канделябрыч с первого взгляда воспылал к этому, как сам его назвал, «четырехпалубному лайнеру» страстным восторгом! Давайте, говорит, пока вы не проснулись, подпишем предварительный договор. Человек с юмором! И цену дал достойную, – на Лёхин взгляд, даже чересчур. Но, во‑первых, что тот Лёха-джазист понимает в старине, во‑вторых, надо учесть: то добро, которое Канделябр Надежде Петровне за все годы впарил, оно к нему же и вернулось – продавай опять, кому хочь!

Лёха, конечно, взял на память о матери какие-то небольшие вещи: лампу с мужиком голым парнокопытным, кресло с раскудрявой спинкой из спальни, семейную икону Божьей матери-заступницы, что уж сколько лет семью хранит, хоть и неважнецки у неё это выходит, да те часы из гостиной, что отбивают время, а сердце замирает, будто они отмеряют последний день твоей жизни.

И Изюму сказал: выбери, что хочешь.

Изюм застеснялся, подумал: ложечку какую попросить или вон чашечку, с лиловыми цветками? Опустил свои роскошные ресницы, потупился от смущения.

– Отдай мне её письменный стол, – сказал кротко. И сам заробел от своей наглости.

Но он с полгода назад приобрёл новый компьютер – мощный, уважительный такой агрегат. Влюбился в него, впаялся, влип по самую душу. Каждый вечер, умывшись после работы, присаживался к компу и «выходил в мир», нащупывая такие чудеса, что глазам своим не верил. Например, топ-десятку самых красивых в мире канатных дорог! И входил в виртуальную кабинку, и плыл один-одинёшенек по-над озёрами и лесами, между заснеженных пиков Швейцарских Альп, – так что потом они ему снились бесконечным скольжением в искристом голубом просторе.

– Я на него поставлю комп, каждый вечер буду Петровну поминать и благодарить.

– Хороший у тебя вкус, – отметил Лёха. – Германия, середина девятнадцатого века, красное дерево. Недурно. Ну ладно, бери!

Значит, джазист не джазист, а тоже понимает? Даже вызвался помочь перетащить столешник, – а что тут, вниз по лестнице да два шага по улице. Они разобрали ящики, попутно выбрасывая использованные ручки, заколки-зеркальца, патроны с губной помадой, коробочки со старой пудрой, – всё то, что собирается в ящиках и на полочках у всех, даже самых аккуратных женщин. Были ещё какие-то рукописи, видимо, писательские. Лёха сказал: ну их на фиг, в помойку этих гениев.

В самом нижнем ящике стола лежали в прозрачном файле ещё какие-то листы, не обычные, а побольше, желтовато-старые, плотные на ощупь.

– А эти – куда? – спросил Изюм. Вспомнил, как Боря-Канделябр впаял Петровне эти листы, которые, жаловалась она, так и недосуг прочитать. А потом, видать, и вовсе про них забыла. Да их и прочесть-то непросто, разве что засев на целый вечер.

– И эти туда же, – махнул рукой Лёха. – В помойку. Лабуда какая-нибудь.

Однако Изюм – он как ищейка. Именно это старьё желтоватое он не поторопился выкинуть – ещё чего! Петровна за него деньги платила; в крайнем случае, надо листочки эти обратно Канделябру всучить. В общем, унёс к себе…