Ангельский рожок

Отрепья сизого пепла летели над головой, то накрывая тусклый грошик луны, то вновь выкатывая его на чёрную бочку неба, и всё казалось: выскочат сторожа, наставят берданки, завопят «руки!», закуют в кандалы – и утащат куда-то от жизни, от Лёшика, от книг. А то и пристрелят сгоряча. Она уже полчаса как плакала безнадёжными стылыми слезами, шёпотом скороговоркой повторяя: «Господи и все святые-твои-пресвятые, какие только есть у тебя где-то там, мне бы только вернуться к моему ребёночку!»

Наконец оба водолаза тяжело поднялись из чёрной воды, продели каждый голову и плечи в верёвочную петлю, медленно развернулись к берегу… и двинулись, с бурлацкой натугой вытягивая что-то из глубины. Похоже, поймали этот самый морёный, заволновалась Надежда. Негромко позвала:

– Ну что, ребята, как? – Те молча выставили большие пальцы – порядок, мол! И тащили, тащили, отступая и оступаясь, снова натягивая грудью верёвки… Тащили, нещадно матерясь; дуб не дуб, а пёс его знает, что за саркофаг из глубин вытягивали.

Через полчаса огромное бревно выползло из воды на траву. Мужики стянули с себя мокрую резину и, раздевшись догола, совершенно не стесняясь Надежды, принялись растирать себя какими-то тряпками, валявшимися под сиденьем «КамАЗа». И она не отводила глаз – с ранней юности, ещё когда мыла и ворочала папку, привыкла считать мужское естество чем-то родным: папка, Аристарх, Лёшик – всё это была родная плоть. Заворожённо глядела на мокрые блестящие, коряво-мускулистые тела, серебряно вспыхивающие под воровской луной, ускользающей из туч.

Оделись, достали бутылку водки и разлили на троих во что попало – Надежде досталось лучшее: жестяная крышка от термоса. Она благодарно махнула всё разом – очень продрогла. Пока ребята возились с бревном, – распиливали его пилой на три части, уверяя, что каждая весит как гранитный памятник (и правда, блестящие срезы бликовали, как полированный гранит), – она посидела ещё на пригорке, покорно ожидая окончания работ.

Ночь выкипала клочьями серого тумана, уносила их дальше и дальше, и, по мере того как прояснялось небо, светлела и вода в озере, у берегов заштрихованная камышами. Когда развиднелось ещё, впереди восстал дальний берег с крутой горкой, на которой – вот и сюрприз! – вначале контурами, а затем и цветом проявилась и заголубела, отражаясь в воде, церковь с тремя ладными весёлыми куполами. «Утро, – подумала Надежда, откидывая капюшон, – утро, слава богу: жизнь, книги, Лёшик!»

– Славка, глянь! – услышала голос Николая. – Это ведь кто-то его завязывал, а?

В руках он держал длинную скользкую дохлую змею.

– Гляди, тут пряжка! Старинный какой ремнюга, давно бы должен сгнить. Кожаный…

– Если старинный, то настоящий, – отозвался Славка. – Потому и не сгнил. Надежда, хотите сувенир?

Он достал перочинный ножик, минут пять старательно что-то выковыривал, отделил пряжку от скользкой вонючей змеи, промыл в воде и подал Надежде.

– Вот это я понимаю: сертификат!

Пряжка была прямоугольная, с какой-то оттиснутой в ней, но забитой тиной буквой.

– Ничего не разобрать, – сказала она, – всё чёрно-зелёное… Кажется, медь.

– Вот дома ототрёте, будет память о наших местах. Привет от Бонапарта.

– Почему от Бонапарта?

– Так ведь он этими дорогами драпал. Говорят, многие французы добычу в воде прятали. С какого бодуна этот ремень тут к бревну прицеплен?

– А где ж тогда сокровище? – спросила она. – Златая цепь на дубе том? Утонуло?

Славка засмеялся и сказал:

– Значит, вернулся и всё забрал, сука. Увёз в свою Францию, жирует там.

– Дела давно минувших дней, – добавил Николай, наливая водки по новой.

А Надежда подумала – этот самый сгнивший ремень лучше любого сертификата, и пряжку, если что, она предъявит полякам. Опустила в карман куртки и сразу о ней забыла.

К утру ребята, намаявшись, подняли добычу на верёвках в кузов «КамАЗа», и втроём они тронулись в обратный путь – в Смоленск, куда-то на выселки. Там, на таможне они вместе провели ещё почти сутки. Наконец были выправлены все таможенные документы, розданы все взятки, дуб морёный погружён в открытый контейнер товарного вагона и, обвязанный жгутами и закреплённый железными прутьями, тронулся в путь навстречу хитроумным полякам…

Надежда – голодная, окоченелая, бессонная – выдала таким же измученным мужикам честно ими заработанную штуку зелени, попрощалась (они даже обнялись, породнённые этой холодной озёрной ночью), села в поезд и мгновенно уснула. И чудился ей гниловатый запах древесной трухи и рыбьей требухи, и снилась церквушка на дальнем берегу, морщинистый лик пруда на рассвете, рыхлая квашня серого неба и медная чёрная, скользкая от тины пряжка старинного французского ремня.

А через день раздался звонок, и рыдающая Богумила (ни слова было не разобрать!) кричала в трубку:

– Надежда, всё пропало, всё пропало! Этот проклятый дуб…

– Что?! Что?! Он настоящий, у меня сертификат… у меня – пряжка от Наполеона!

– Какой Наполеон?! – кричала в ответ Богумила. – Он полностью гнилой, этот дуб, ничего с ним не сделаешь, никто его не купи-и-ит. Тадеуш меня убьёт…