Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе»

И далее Иван Лукьянович продолжает мысль, что если неглупый Шпенглер доверился русской литературе, то ей тем более доверились другие, менее умные немцы. А доверившись ей, сделали неправильные выводы и приняли неправильные решения: «У нас прошел как-то мало замеченным тот факт, что вся немецкая концепция завоевания востока была целиком списана из произведений русских властителей дум. Основные мысли партайгеносса Альфреда Розенберга почти буквально списаны с партийного товарища Максима Горького. Достоевский был обсосан до косточки. Золотые россыпи толстовского непротивленчества были разработаны до последней песчинки. А потом – получилась – форменная ерунда. “Унылые тараканьи странствования, которые мы называем русской историей” (формулировка М. Горького) каким-то непонятным образом пока что кончились в Берлине и на Эльбе.

“Любовь к страданию”, открытая в русской душе Достоевским, как-то не смогла ужиться с режимом оккупационных Шпенглеров. Каратаевы взялись за дубье, и Обломовы прошли тысячи две верст на восток и потом почти три тысячи верст на запад. И “нация, назначение которой еще в течение ряда поколений жить вне истории, сейчас делает даже и немецкую историю. Делает очень плохо, но все-таки делает”.

Наша великая русская литература – за немногими исключениями – спровоцировала нас на революцию. Она же спровоцировала немцев на завоевание. В самом деле: почему же нет? “Тараканьи странствования”, “бродячая монгольская кровь” (тоже горьковская формулировка), любовь к страданию, отсутствие государственной идеи, Обломовы и Каратаевы – пустое место. Природа же, как известно, не терпит пустоты. Немцы и поперли: на пустое место, указанное им русской общественной мыслью. Как и русские – в революционный рай, им тою же мыслью предуказанный […].

Здесь же я хочу установить только один факт: немцы знали и русскую литературу, и немцы сделали из нее правильные выводы. Логически и политически неизбежные выводы. Если “с давних пор привыкли верить мы, что нам без немцев нет спасенья”, если кроме лишних и босых людей, на востоке нет действительно ничего – то нужно же, наконец, этот восток как-то привести и порядок. Почти по Петру: “добрый анштальт завести”. Анштальт кончился плохо. И – самое удивительное – не в первый ведь раз! (Анштальт – от немецкого слова Anstalt – термин германского гражданского законодательства, означающий учреждение или организацию; здесь имеется в виду заимствование немецкого опыта. – В. К.)».

В книге «Народная монархия» Иван Солоневич вспоминает о своих безнадежных спорах с немецкой профессурой в Берлине в 1938–1939 годах. Для последней инстанцией истины по русскому вопросу была наша художественная литература, а уже на ней выстраивалась вся политика Третьего рейха в отношении Советского Союза:

«Немецкая профессура – папа и мама всей остальной профессуры в мире – в самой яркой степени отражает основную гегелевскую точку зрения: “тем хуже для фактов”. Я перечислял факты. Против каждого факта каждый профессор выдвигал цитату – вот вроде горьковской. Цитата была правильна, неоспорима и точна. Она не стоила ни копейки. Но она была “научной”. Так в умах всей Германии, а вместе с ней, вероятно, и во всем остальном мире, русская литературная продукция создала заведомо облыжный образ России – и этот образ спровоцировал Германию на войну».

А вот еще фрагмент из «Народной монархии», из которого следует, что на Западе и Германию, и Японию ставили намного выше России (Советского Союза) и у тех, кто готовил войну, не было никакого сомнения в ее исходе (естественно, не в пользу России):