Ангелы и насекомые

И если некто мне шепнет:
«Нас время сушит и сгибает,
А Смерть останки забирает.
Надежда ж в прахе не живет»,

Я все ж пытаться стану вновь,

Пусть на короткое мгновенье,
Свою Любовь отнять у тленья.
Но чу! – Я слышу стон и рев

Бездомных волн и гул ручьев,

Что крепость гор в песок стирают
И основанье полагают
Для будущих материков.

И молвит мне Любовь моя:

«То Леты плеск. Мой зов он глушит,
Бескровит он меня и сушит,
И я умру, умру и я».

К чему слова? Да буде б только,

Влюбляясь, мы страшились Смерти,
Любви не стало бы на свете,
Или она бы стала горькой,

Как Смерть сама; иль в буйстве оргий

Она б валялась и скакала,
Давила б грозди, травы мяла
В полях сатиром козлоногим.

Сделавшись знаменитостью, он взял в привычку (особенно после изрядной порции портвейна) говорить, не всегда к месту, афоризмами. Он с удовольствием произносил (а друзья, гости и его любящий сын поспешно доставали блокноты и карандаши) сентенции вроде: «Материя загадочнее, чем разум», «Я не понимаю, что значит просто дух, вне Бога или человека» или «По моему разумению, Вселенная есть дух». Если, бывало, он пытался развернуть какой-нибудь афоризм, то у него, кроме страшного сумбура, ничего не выходило, и тогда, стараясь выдать свою беспомощность за милую небрежность и уклончивость, он отговаривался тем, что, увы, не богослов. «Спирит» – какая скользкая, неуловимая субстанция и какое скользкое, ненадежное слово. Ладное старинное слово «дух» (дух в человеке, дух человека, Святой Дух, духи из его апостольского эссе) нравилось ему намного больше, чем «спирит»[112], с которым все время выходили нелепые недоразумения. Когда друзья бичевали грубый материализм, поднявший голову в их время, он глубокомысленно кивал, но именно материя поражала его воображение; не дух, не «спирит», но огромная, избыточная масса твердой, осязаемой материи – человеческой и животной плоти, земли, растительности. «Мир природы поражает меня также своей неуемной, расточительной щедростью, – писал он, – меня поражает и буйство тропической растительности, и плодовитость человечества, этот поток младенцев». И если человеческий разум не ангельского происхождения, тогда и его мысли не более чем электрические искры, испускаемые бледным, осклизлым, червеобразным комком плоти:

Дух мое тело не оставил.
Не все в нас мозг – комок магнитный.
Не тщетно я со Смертью в битву
Вступал, как со зверями Павел[113]

.Мы живы не умом единым…

Он остро чувствовал свое тело. «Будь со мной, – умолял он мертвого друга, – „когда светильник догорает“, когда стынет кровь и щемит душу». Он умело обращался с выразительными словами и фразами, вроде «стынет кровь», «щемит душу», – при помощи таких слов он облек в плоть мир из кошмарного сна:

Из пасти врат, отверстых там,
Поток одряблых лиц исходит;
Там, спотыкаясь, тени бродят
По бесконечным берегам.