Ангелы и пионеры

– Отцу Владиславу некогда, – сказал я. – Он всегда спешит. «Ну, чадушки, давайте скоренько…»

– Конечно, спешит, добрые и умные всем нужны…

Опять помолчали.

Лидия Евгеньевна по русскому всегда чморила Митьку Корочкина. Когда ругают не тебя, а кого-нибудь другого, это, в общем-то, даже приятно – сидишь себе, типа ты в домике. Но когда Лидия Евгеньевна начинала ругать Митьку, это было ужасно противно и лично мне где-то между горлом и животом становилось так плохо, как будто тащишь что-то очень тяжелое, только еще хуже.

Все обычно сидели и молчали, только Катя, Дамир и я переглядывались, и новенькая Женя Восьмерчук, отвернувшись к окну, быстро-быстро перебирала железные кнопки на своей джинсовой рубашке.

Митька всегда позже всех сдавал деньги – на шторы, на цветы или на уборщиц.

– Корочкин, ты один деньги не сдал. Стыдно, Корочкин. Тебе школа бесплатные завтраки дает, ты бесплатник и никогда деньги на нужды класса сдать не можешь. Может, тебе в другую школу перейти? В сто четвертую?

В сто четвертой школе учились тормознутые, в одинаковых куртках и с открытыми ртами.

Когда она так говорила, даже со спины (Митька сидел впереди) было видно, что он хотел бы умереть прямо сейчас. Митька вставал за партой и обещал, что принесет деньги в понедельник, когда маме дадут зарплату.

У Митьки была только мама, а кроссовки для физры были такие старые, что у нас дома их бы уже сто раз в помойку выкинули.

Сегодня Лидия Евгеньевна опять спросила про деньги, и Митька опять встал за партой и, опустив голову, стал говорить, что маме задерживают зарплату, а спина у него была такая ужасная, что мы втроем переглянулись – надо что-то делать.

– Надо родителям сказать, – решила Катя и встала с качелей.

– Надо, чтобы они деньги дали, за Митьку сдать, – согласился я.

– Он не возьмет. А от нас за него Лидия Евгеньевна тоже брать не захочет. Или мучить его еще хуже будет, – догадалась Катя.

– «Родителям, родителям»… – передразнил Дамир. – Работу найти надо – и нам, и Митьке. По одиннадцать лет всем, здоровые лоси…

– Не лоси, а лоси…

– Старикам в магаз или в аптеку сгонять можем? Можем! – стал придумывать Дамир. – С мелкими посидеть, если родичам оставить не с кем, а им в клуб там охота или с друзьями затусить. Можем с мелкими побыть? Можем! Если, например, кто с утряка в выходной поспать хочет, а у него, скажем, псина есть, псину на прогулку вывести можем? Можем!

– Это пока мы сколько надо насобираем, медленно очень получится.

– Ничего. Зато у нас будет свой фонд дружбы и помощи. А про Митьку надо еще придумать что-нибудь. Надо с родичами посоветоваться.

И мы пошли советоваться с родителями.

– Ай, стыд… – сказали папа, мама, тетя, двоюродный брат и бабушка Дамира. – Куда катимся?

– Они что, эти шторы жуют, что ли? – спросила Катина мама, хозяйка колбасного цеха. – Только что вроде собирали.

– Это не на шторы, а на уборщиц, – сказала Катя.

– Счас подарим ей моющий пылесос, – решил Катин папа, водитель «газели» с фирменным знаком маминого колбасного цеха. – А если дальше докапываться до пацана будет, мы ее саму пропылесосим по самое не могу.

И Катины папа с мамой засмеялись.

А мой папа спросил:

– Ну и цена вопроса? Давайте сдадим за него деньги, и дело с концом.

Сделать кому-нибудь что-нибудь полезное за деньги в этот вечер ни у кого из нас не вышло.

Русский назавтра был вторым уроком. Нарядная и розовая, похожая на ветчину, с красным накрашенным ртом, Лидия Евгеньевна ходила вдоль доски и диктовала красивые предложения про любовь к родине.

– Корочкин, – сказала Лидия Евгеньевна, и у меня опять стало тяжело и противно между горлом и животом. – Ты деньги наконец принес?

Было очень тихо. Катя посмотрела на меня, и мы вместе посмотрели на Дамира.

В это время я услышал, как новенькая Женя Восьмерчук очень тихо сказала куда-то себе в воротник рубашки:

– Сто двадцать процентов.

– Корочкин, – сказала Лидия Евгеньевна, – если мать не в состоянии сдать эти несчастные деньги, пусть приходит и сама моет полы. Понял, Корочкин? Что молчишь? Я кому говорю-то?

Стало еще тише. Мы переглядывались и не могли договориться взглядами, кому начинать заступаться за Митьку.

И тут я увидел, что Женя Восьмерчук опять нажала на железную кнопку своей джинсовой рубашки и чуть слышно сказала себе в воротник:

– Есть!

Потом она встала и сказала тихо, но четко:

– Лидия Евгеньевна, вам придется принести свои извинения ученику за систематически проявляемую в его адрес бестактность.

Все посмотрели на Женю.

Началась такая тишина, про которую мой дедушка говорит: слышно, как борода растет.

– Что? Что? – Лидия Евгеньевна поморщилась и огляделась, словно не могла понять, откуда звук.

– Извинитесь перед Корочкиным и в дальнейшем никогда не относитесь к ученикам по признакам их материальной обеспеченности, – негромким, каким-то бледно-железным голосом повторила Женя. – Такое поведение недостойно российского учителя, особенно учителя словесности.

У всех просто глаза разбежались, никто не знал, на кого смотреть – на Женю или на Лидию Евгеньевну.

А Женя прямо стояла за своей партой, маленькая, стриженая, похожая на мальчишку.