Ангелы на каждый день

8. Эстер

Она ощущает себя обворованной. Несчастной.

Но понимает: будь у нее дети, было бы в сто раз хуже. Она, например, не могла бы наложить на себя руки, с усмешкой думает Эстер. С другой стороны, они заставили бы ее мобилизовать остатки жизненной энергии, чтобы хоть изредка готовить обед. Будь у нее дети, она не исхудала бы так. Будь у нее дети, она не отломила бы ползуба черствой трехдневной кунжутной булкой.

У коллеги по больнице она взяла телефон якобы несколько брюзгливой, но опытной пожилой дантистки.

Многие годы об ее зубах заботился Томаш, и ни в каких связях она, естественно, не нуждалась. Сейчас она откладывала свой визит к врачу почти две недели, но шатающийся обломок зуба все сильнее травмировал мягкую ткань (не будь она женой стоматолога, сказала бы просто — десну), и она, позвонив по данному телефону, договорилась о приеме. Если это не потворство жизни, то что же тогда? — думает Эстер. Самоубийцы к стоматологу не записываются. Она вдруг замирает. Ибо снова поймала себя на том, что постоянно оценивает свои поступки, словно кто-то наблюдает за ней. Она неверующая — так почему, черт возьми, она всю жизнь думает, что кто-то не спускает с нее глаз?

В переполненной приемной Эстер листает иллюстрированный журнал для женщин, но читать не может. Боли она не боится — просто испытывает страх перед теми невыносимо знакомыми вещами, которые навсегда будут связаны с Томашем. Она боится лампы над креслом. Боится тоненькой струйки воды в плевательнице. Боится того момента, когда с жужжанием опустится кресло и она вдруг окажется в полулежачем положении. Она заранее приходит в ужас от чужих глаз, близко придвинутых к ее лицу. Ее пугают чужие пальцы, которые проникнут к ней в рот.

— Входите, пани доктор!

Пани доктор — это я, в секунду соображает Эстер. Она встает под взглядами других пациентов и, пошатываясь, входит в кабинет.

— Добрый день.

Традиционные приветствия, последняя связь с миром живых, приходит мысль. Врач усаживает Эстер в кресло и кладет ладонь ей на предплечье.

— Ну, покажите мне ваш зубик. Откройте ротик. О Господи, только не падайте в обморок.

— Постараюсь.

— Вы едите хоть что-нибудь, милочка? Вы завтракали?

Пальцы докторши у нее во рту.

— Яичницу, — промычала Эстер.

— Ну хотя бы!

Врачиха несомненно знает, что Эстер недавно овдовела. И вовсе она не брюзга, напротив, ее поведение выражает такую чрезмерную старательность и добросердечие, что спустя минуту Эстер уже мечтает о смене декораций. Показное жизнелюбие, от которого в конце концов начинает знобить, думает она.

— Ну хотя бы! — повторяет врачиха и в шутку грозит ей пальцем.

Эстер знает, что эта деланая заботливость продлится у врачихи ровно столько, сколько продлится операция — и ни на минуту дольше. Но, может, Эстер несправедлива к ней? Может, у нее тоже кто-нибудь умер? В конце концов у каждого кто-нибудь умирает. Или умрет. Эстер пробует улыбнуться врачихе, но результат получился довольно плачевным. В памяти всплывают слова из недавно прочитанной книжки: скорбь как нездоровый недостаток самодисциплины. Восхищение вызывают только те близкие, которые так умеют скрывать свою скорбь, что никому и в голову не приходит, сколь велико их отчаяние. Ей надо больше стараться.

— Придется сточить обломок зуба. Не бойтесь, больно не будет. Я сделаю анестезию. Чуть уколю.

— Я не боюсь боли, — искренне отвечает Эстер.

— Не боитесь? Значит, вы исключение.

Сестра подает врачихе уже заготовленный шприц. Та, подняв брови, слегка покачивает головой.

— Итак, приступим, пани доктор!

Это звучит несколько вызывающе.

На третьем курсе медицинского факультета на Рождество под нижним седьмым зубом справа у нее образовался пузырек — цистогранулема, не поддающаяся никаким медицинским ухищрениям. Она ходила к Томашу каждую неделю. Прежде они не были знакомы. Несколько раз он старательно прочищал ей оба коренных канала и заполнял зуб дезинфекционной прокладкой, но маленькая шишечка в десне через несколько дней появлялась снова. Когда шишечка слишком набухала, Эстер прокалывала ее иголкой. Соседки по общежитию с отвращением отворачивались, а она только улыбалась.

В середине января Томаш, наконец, буравом Хедсрема проник к самому апексу. Ее всю пронзила острая режущая боль, но она овладела собой. Томаш чуть отступил. Эстер и по сей день помнит его слишком заинтересованный взгляд — речь шла о чем-то большем, чем престиж стоматолога. Да, она закрыла глаза, почувствовав острую боль.

— Пожалуй, победа скоро будет за нами, — сказал он удовлетворенно. — Очаг мы открыли, каналы заполним.