Ангелы на каждый день

Карел в ожидании зеленого света опять представляет себе, как его отсасывает эта милашка. К сожалению, у него нет никакого критерия для сравнения (ха-ха!), но, судя по тому, как часто возникают эти щекотливые картины в его воображении, они, должно быть, чрезвычайно соблазнительны... Я, разумеется, понимаю, что выражения типа отсосать и тому подобные могут показаться женщинам непристойными и отвратительными, — но хочу сразу заметить, что вина Карела в данном случае не очень велика. Это вроде травмы в молодости: за четыре года технического училища и, главное, за два года военной действительной службы он слышал столько куда более грубых слов, сколько большинство женщин не услышит за всю свою жизнь. В присутствии женщин такие слова Карел, разумеется, не употребляет, но совсем от них избавиться тоже не может — в том-то и вся заковыка. До сих пор эти слова вылетают у него изо рта с такой настойчивостью, что он едва успевает проглотить их: буфера, лохматка, кошелка, перепихнуться, припадать к кормушке... Причем такие слова связываются у Карела именно с этой милашкой, как про себя он называет Эстер. В рабочем дневнике, разумеется, записана ее фамилия, но он относится к ней уже иначе, чем к остальным ученикам. Она волнует его, поэтому думать о ней, как о пани Новаковой, ему столь же трудно, сколь и автоматически связывать ее с именем Эстер — не так давно они знакомы. Безличное обозначение эта милашка, кроме того, раскрепощает его сексуальные фантазии. (Мария явно сочла бы их извращением. Но, насколько я знаю, речь идет в общем о нормальной мужской мечте — ну можно ли о спаривающемся коте сказать, что он свинья? Подобный вид женского негодования меня всегда забавляет.) Однако весьма несущественная разница между Эстер и этой милашкой кажется Карелу принципиальной: первую, названную по имени, он начинает любить, тогда как в отношении второй не ощущает никакой ответственности. Уже одна мечта о том, что его сосет Эстер, отдает каким-то неуважением к ее дружескому доверию, в то время как эта милашка может сделать ему то же самое, но виноватым он себя не почувствует. Ха-ха!

— Прямо к следующему светофору, — наконец произносит Карел.

Он говорит это строго, но вполне заблаговременно. Мимо нас проносится новая модель “ауди”, серебряная Q7. Карел с любопытством оглядывает машину. Не пройдет и десяти часов, как он будет покойник.

— Прямо, — повторяет паренек за рулем и кивает в знак согласия.

Ложное смирение новичков — через год он будет нетерпеливо обгонять машины автошколы, возможно, еще и приглушенно ругаясь. Карел, конечно, понимает это и подобное мелкое вероломство прощает. Они кажутся ему неизбежными. Такова жизнь.

Я втискиваюсь на сиденье позади него, широко раздвинув колени, ибо иначе мне тут не уместиться. Надо спросить Гахамела, как совершались ангельские миссии во времена, когда обязательны были крылья... Оглядываюсь в салоне: приборная панель без украшений, с зеркала заднего вида ничего не свисает, в дверных карманах ни соринки, а уж о пустых жестянках из-под колы или смятой обертки от сандвича и говорить не приходится. Карел обожает порядок. Конечно, здесь нет кондиционера, так что его поседевшие виски чуть заметно покрылись потом. А паренек весь взмок. На светофоре красный свет. Карел думает о лохматке Эстер. Из-за его молчания в машине царит напряженная атмосфера, однако Карел давно понял, что, если он хочет сохранять хотя бы иллюзию превосходства и авторитета, надо молчать. И это относится не только к ученикам. Он слишком чуток, чтобы дать себе волю и разболтаться. Нет, лучше ни о чем не расспрашивать и, если можно, не отвечать. А главное, не смеяться. Добродушный смех всегда выдает его. Мы спускаемся по Будеёвицкой улице в район Нусле. Поездка близится к концу. На перекресток слева выезжает похоронная машина.

— “Бесспорен смерти миг, — порой цитирует нам Гахамел. — Но смерть и вашей жизни дарит утешенье. / Вы жизни скажете: коль я тебя утрачу — утрачу то, что лишь безумец хочет удержать”.