Ангелы на кончике иглы

Все идет в одно место…
Экклезиаст, 3,20.
Шел по улице прохожий,
никому он не мешал.
Все текли, и тек он тоже,
все дышали – он дышал.
И держался тихо очень
направленья одного.
Замечал он, между прочим,
кое– что про кой-кого.
Шепот, крики, разговоры,
чью-то радость, чей-то смех,
в окна наблюдал сквозь шторы
чей– то стыд и чей-то грех.
А ему навстречу позже
человеческой рекой
на прохожего похожий
шел прохожий, но другой.
Узнавал он тех по роже,
что гуляют и глядят,
засекал таких прохожих,
чтобы вставить в свой доклад.
Был еще один прохожий,
плыл величественно он
в черной «Чайке». Ну так что же?
Это тоже моцион.
А потом прохожий третий
приходил в свой кабинет
и, собрав доклады эти,
отправлялся в туалет.
Изучал он в туалете
персонально каждый факт,
и затем, простите, дети,
совершался некий акт.
По трубе в реку стремится
за докладами доклад.
Над рекою пар клубится —
дышит смрадом стар и млад.
Самокритики не зная,
Бог заметит невзначай:
«Эх, природа, мать такая!
Сотворила – получай!»
Шел по улице прохожий,
никому он не мешал.
Все текли, и тек он тоже,
все дышали – он дышал.

БАЛЛАДА О ЛЕЙТЕНАНТЕ

Глушилки перестали верещать,
И тишина настала вдруг такая,
Что Бог бы мог еще Христа зачать
Или создать магнитофон «Акая».
Вернулся, выпив пива, лейтенант,
Включил рубильник, и опять завыло,
Захрюкало, трещало, в бубны било, —
У лейтенанта был на то талант.
Всю ночь он вел с диверсиями бой.
Бурлил и таял Днепрогэс в эфире.
Был лейтенант доволен сам собой:
Он мир спасал от мира в этом мире.
Спаситель наш, сдав смену ровно в пять,
Пришел домой, и сон его был светел.
Рубильник он во сне сжимал опять,
А грудь жены в кровати не заметил.
Враги не спят снаружи и внутри.
Прав лейтенант, какого ищут ляда?
Пока он пил, я, что ни говори,
Поймал чуть-чуть неглушенного яда.
«Авроры» залп стоит сплошной стеной.
Глушители не спят, почетна их работа.
Надежда лишь на очередь в пивной.
Пей, лейтенант! Послушать так охота!

ВИЗИТ В ПИТЕР

В Ленинграде бываю я редко.
Погуляла здесь царская власть.
Затоптала ее оперетка
«Год семнадцатый». Рушили всласть.
Триста лет, как исчезло болото,
И по трупам прошел эскадрон.
Только зябко и грустно мне что-то
В этом царстве солдат и ворон.
Вот уже и задвинули шторку
На окне, что в Европу ведет.
Скоро двинем «Аврору» к Нью-Йорку,
Чтобы не было статуй свобод.
Ах, как сладки безумства припадки,
Море крови подвластно руке.
Тот, что с гривой волос, – на лошадке,
Тот, что лысый, – на броневике.
Город болен. Он желтый и мрачный.
И пронзителен запах мочи.
Лица, стертые шкуркой наждачной,
Только лучше об этом – молчи.

РОДИНА