Ангелы на кончике иглы

Хозяйка, еще из-за дверей услышав, что Инна не одна, ушла на кухню и не показывалась.

— Вы ведь голодный! — воскликнула Инна. — Мигом что-нибудь придумаем…

Он невольно поморщился, входя в ее закуток, и осторожно присел за стол с пишущей машинкой, привезенной Ивлевым. Инна суетилась. Отодвинув машинку, она накрыла стол чистой газетой, поставила два стакана, хлеб, колбасу, нарезала луковицу.

— У вас недостаточные жилищные условия, Инна, — он не прибавил отчества.

— Уж какие есть…

— Я, пожалуй, смогу помочь…

— У меня же прописки московской нету!

— Сделаем и прописку.

— Ну уж, Степан Трофимыч! — она замерла с начатой бутылкой водки, извлеченной из-под кровати.

— Вы что, Инна, слову коммуниста не верите?!

— Конечно, верю! — она просияла вся, поставила на стол водку. — Давайте выпьем за вас, Степан Трофимыч! За то, что вы такой простой. А я вас боялась…

Она налила ему и себе по три четверти стакана.

— Спасибо, Инна, — он, чокнувшись с ней, выпил, слегка подрумянился, не заметил, как перешел на «ты». — А ты — интересный человечек. Как-то я раньше…

— Ну, когда же вам? На ваших плечах газета… Хотите, вам погадаю?

— А ну, рискнем! — засмеялся он.

— Так… — она раскинула карты. — Казенный дом… Дорога… Удача… А вот тут, смотрите, червонный король вам мешает, но это будет недолго.

— Чепуха все это, Инночка, — он положил руку на колоду, останавливая ее торопливую болтовню.

Отбросив карты, Светлозерская подошла к зеркалу, дабы убедиться, что она в порядке. Он тоже встал и наблюдал за ее отражением в зеркале.

— Вы так смотрите, я смущаюсь.

— Я тоже, — просто ответил он, не сводя с нее глаз.

Она подошла к нему вплотную, так что он ощутил кончики ее грудей через пиджак. Инна была выше его на полголовы, но тут пригнула колени. Они смотрели друг другу в глаза.

— Что сперва? — спросила она. — Машинка или…

— Или?..

— Или — я?

— Как прикажешь. Слово женщины — закон…

— Тогда еще выпьем.

Они выпили еще по полстакана.

— Теперь, поскольку вы мужчина, поцелуйте меня. А то я вас стесняюсь.

Дальнейшее Ягубов восстанавливал в памяти обрывочно. Где-то около двенадцати Инна поднялась с постели, принесла гитару и, сидя у него на животе, пела ему частушки, а он иногда подпевал. Потом они поднялись и допили остатки водки. Он взял у нее из рук гитару, положил на пол, а Инну посадил к себе на колени.

— Ты — удивительная женщина. Я даже не думал, что такие бывают.

Хозяйка разбудила их утром, и только тут Ягубов узнал, что жилищные условия еще хуже, чем он предполагал с вечера. Ванной не оказалось вообще. Старуха выспалась на кухне, сдвинув стулья, и потребовала за такое неудобство двойную цену — шесть рублей.

— Инна Абрамовна, — сказал он перед уходом, — того, что между нами было, не было. Надеюсь, понимаете?

— Я — могила, — просто сказала она.

По дороге он в парикмахерской побрился. Боялся, что Инна вздумает зайти к нему утром, и велел Локотковой никого не пускать. Ягубов вспоминал отдельные подробности ночи. Живет в таких обстоятельствах и — счастлива. Правильно говорят: надо любить счастливых женщин. И, конечно, не болтливых.

Допив чай, Ягубов отставил стакан и открыл папку с бумагами. Вошла Анна Семеновна, и он поморщился.

— Извините. Там Кашин просится. Говорит, разговор неотложный. Пускать?

— Придется пустить, что ж делать…

Посреди прошедшей ночи Светлозерская, целуя Ягубова, вдруг сказала:

— Но не все мужчины в редакции такие. Вот Кашин…

— А что — Кашин?

— Дверь в кабинете запер. Я говорю: «Рыбки смотрят, стыдно!» И сама к двери. А дверь замурована, да так, что замок не отпирается. «Пускай, — говорит, — рыбки смотрят, пускай!» Раздел меня, а ничего не может. Я думала укусить его, чтобы ожил. А он только: «Ой, больно!» И рот себе рукой закрывает, чтобы не кричать. Всего его искусала — и никакого результата.

— Никакого? — захохотал Ягубов. — Это потому, что он при исполнении служебных обязанностей.

— Здрассте! С наступающим вас!

Валентин, перебив воспоминания Ягубова, бодрячком явился в кабинет и сел на стул поближе, готовясь сообщить срочные новости и ожидая увидеть реакцию на них.

— Ну что, Валя? Некогда сейчас…

— Извините, Степан Трофимыч! Я кратко, самое неотложное… Сироткина из отдела писем отравилась.

— Как?!

— А так: приняла большую дозу снотворного. Ночью без сознания доставлена к Склифосовскому. Уж я звонил, выяснял: промывание желудка сделано, переливание крови. Искусственную почку подключили — отец у нее, сами знаете кто, ну, поднял медицину на ноги. Говорят, будет жить.

— В горкомовский список попала?

— И это выяснил. Нет. Ее в больнице записали студенткой. «Трудовая правда» там не фигурирует.

— Ну, а причина? Причину выяснил?

— Не точно, конечно, пока, но в машбюро говорят, она от Ивлева беременна.

— От Ивлева?

— Светлозерская машинисткам сказала. «Дуреха, — говорит. — Угораздило же из-за такой ерунды! Мужики, — говорит, — все без исключения подонки!»

— Без исключения? Так и сказала?

Кашин помолчал, потом спросил:

— Что делать? Кого другого, конечно бы, уволить. Но тут…

— Не будем обсуждать, Валентин, — нахмурился Ягубов. — У тебя все?