Ангелы на кончике иглы

Он элегантно сидел в кресле, перекинув одну ногу на другую, и наблюдал за Игорем Ивановичем.

— Конечно, вы, французы, многого не понимаете, — сразу начал объяснять ему Макарцев. — Почему мы, русские, должны подстраиваться под ваши традиции? У нас же совершенно иные условия! И все же не исключено, что мы перегибаем палку, не умеем с уважением отнестись к иностранцам. А вы нас встречаете хорошо.

Подобие одобрения проскочило в черных глазах Кюстина, но вдруг он спросил:

— А к своим?

— Что? — не понял Игорь Иванович.

— Я хочу сказать: к своим уважения не требуется?

Макарцев не нашелся что ответить, пробурчал нечто вроде «ну, знаете ли…» и продолжал читать. Он не заметил, как равнодушие к чтению сменилось у него любопытством и как он в рассуждении перескочил из девятнадцатого века в двадцатый безо всякого затруднения. Впрочем, ему, конечно, помогал маркиз. Игорь Иванович незаметно привык к его присутствию и читал теперь добровольно, ведь никто его не принуждал. Мог бы отложить — ясно же о чем! — а читал. Сердце не болело, голова тоже, спать не хотелось. Он читал с интересом, и скепсис, давно в нем живший, только усиливал этот интерес.

— Постойте-ка, — вдруг прервал себя Макарцев, заколебавшись, и посмотрел на Кюстина. — А вы меня не обмишуриваете?

— Обми… что? — спросил маркиз.

— Я говорю: да это же просто мистификация! Кто вам поверит, что вы написали это сто лет назад?!

— Сто тридцать, — поправил Кюстин.

— Пускай сто тридцать, черт с вами! Ведь это же явная антисоветчина!

— Но позвольте, месье Макарцев! Я написал это за сто лет до большого террора Сталина! Это же исторический факт…

Макарцев не нашелся, что возразить, и молча уткнулся в рукопись.

То, что привык он читать, говорить, слышать, здесь начисто, без всяких компромиссов, отсутствовало. А то вредное, осужденное раз и навсегда, мешающее нам шагать вперед, то, что он великолепно умел обходить и отсеивать, умел не слышать, — вылезло. Макарцев стал читать возмущеннее и потому активнее. Возвращался назад, забегал в нетерпении вперед. Последовательность рассуждений его не интересовала. Он был уверен, что умеет выхватить главное быстрее, чем его удавалось изложить автору.

А сам маркиз де Кюстин между тем тихо сидел в кресле, наблюдая за своим читателем.

Всякий иностранец, прибывший на русскую границу, трактуется заранее как преступник. Здесь можно двигаться, можно дышать не иначе, как с царского разрешения или приказания. Все мрачно, подавлено, и мертвое молчание убивает всякую жизнь. Кажется, тень смерти нависла над всей этой частью земного шара.

Скудость, сколь тщательно она ни прикрывается, все-таки порождает унылую скуку. Нельзя веселиться по команде. Драмы разыгрываются в действительной жизни — в театре господствует водевиль, никому не внушающий страха. Пустые развлечения — единственные, дозволенные. Слова «мир», «счастье» здесь столь же неопределенны, как и слово «рай». Беспробудная лень, тревожное безделье — таков неизбежный результат автократии.

В угоду власти все стараются скрыть от иностранца те или иные неприглядные стороны русской жизни. Никто не заботится о том, чтобы искренне удовлетворить его законное любопытство, все охотно готовы обмануть его фальшивыми материалами. Все, проживающие в России, кажется, дали обет молчания обо всем, их окружающем.

В день падения какого-нибудь министра его друзья должны стать немыми и слепыми. Человек считается погребенным тотчас же, как только он окажется попавшим в немилость.

У русских есть названия всего, но ничего нет в действительности. Россия — страна фасадов. Прочтите этикетки — у них есть цивилизация, общество, литература, театр, искусство, науки, а на самом деле нет даже врачей: стоит заболеть, и можете считать себя мертвецом!

Русский двор напоминает театр, в котором актеры заняты исключительно генеральными репетициями. Никто не знает хорошо своей роли, и день спектакля никогда не наступает, потому что директор театра недоволен игрой своих актеров. Актеры и директор бесплодно проводят всю свою жизнь, подготовляя, исправляя и совершенствуя бесконечную общественную комедию. В России каждый выполняет свое предназначение до последних сил.

— Это кто же директор театра? — невольно вслух спросил Макарцев.

— Неужели вы не поняли? — вопросом на вопрос ответил Кюстин и засмеялся.

— Вам, критиканам, советовать легко. Вам подавай коммунизм на блюдечке! А где нам его взять готовым?

— Нам не надо вашего комизма, — грустно сказал Кюстин, не поняв слова. — И я вообще не знаю, чего вам надо. Я просто писатель и высказываю свое мнение, правду, как я ее понимаю, только и всего.

Макарцев сердился и оттого увлекался еще больше. Он не мог не признать, что это умная книга, потому что не было в ней дешевой брани. Тут не упрекался лично он, Макарцев, представитель руководящей партии и, значит, ответственный в какой-то мере за величайшие события века.

— Да ведь я, если хотите знать, — сказал Игорь Иванович, — всегда стараюсь смягчить, сделать культурнее, быть справедливее, человечнее, то есть быть настоящим коммунистом.