Ангелы опустошения. Книга 1

"Поэма называется "Джеку Дулуозу, Будда-рыбе" — Вот как она звучит — " И читает мне эту длинную сумасшедшую поэму по телефону а я стою там опираясь на прилавок с гамбургами, пока он вопит и читает (а я впитываю каждое слово, каждый смысл этого итальянского гения переродившегося в нью-йоркском Нижнем Истсайде из Возрождения) я думаю "О Господи, как грустно! — У меня друзья-поэты которые вопят мне свои стихи в городах — совсем как я и предсказывал на горе, это празднование в городах вверх тормашками -

"Мило, Рафаэль, великолепно, ты более великий поэт чем обычно — ты теперь в самом деле пошел — здорово — не останавливайся — помни что нужно писать без остановки, не думая, просто иди, я хочу услышать что на донышке твоего ума."

"А это как раз то что я делаю, видишь? — просекаешь? понимаешь?" То как он произносит «понимаешь», типа «машш», типа Фрэнка Синатры, типа чего-то нью-йоркского, типа чего-то нового в мире, настоящий городской Поэт с-самого-низу наконец-то, как Кристофер Смарт и Блейк, как Том О'Бедлам, песнь улиц и кошаков в переулках, великий великий Рафаэль Урсо который так рассвирепил меня в 1953 когда сделал это с моей девушкой — но чья то была вина? моя настолько же насколько и их — это все записано в Подземных -

"Здорово здорово Рафаэль завтра увидимся — Давай поспим и помолчим — Давай врубимся в молчание, молчание это конец, у меня оно было все лето, я тебя научу."

"Здорово, здорово, я врубаюсь что ты подрубаешься по молчанию," доносится его печальный воодушевленный голос по ничтожной телефонной машине, "мне грустно думать что ты врубаешься в молчание, но я буду его рубить, поверь, буду" -

Я иду к себе е номер спать.

И гляньте-ка! Там сидит старый ночной портье, старый француз, не знаю как ето зовут, когда Мэл мой кореш раньше жил в Белле (и мы подымали большие тосты портвейна за Омара Хайяма и хорошеньких девчонок с короткими стрижками в его гололампочном номере) этот старик бывало все время сердился и неразборчиво орал на нас, раздосадованный — Теперь, два года спустя, он совершенно изменился и вместе с этим его спина сгорбилась до конца, ему 75 и идет он совершенно скрюченным бормоча по вестибюлю чтобы отпереть тебе мимолетный номер, он совершенно помилел, смерть оглаживает ему веки, он видел свет, он больше не зол и не раздосадован — Он славно улыбается даже когда я вхожу а он (час ночи) стоит весь перекосившись на стуле пытаясь починить конторские часы в клетке — Болезненно спускается и провожает меня в мою комнату -

"Vous etes francais, monsieur?" cпрашиваю я. "Je suis francais moi-meme."[9]

В его новой славности к тому же новая Будда-незаполненность, он даже не отвечает, он лишь отпирает мне дверь и печально улыбается, весьма согбенный, и говорит "Спокойной ночи, сэр — все в порядке, сэр" — Я изумлен — Прибабахи все 73 года а теперь выждал самый подходящий момент когда осталось всего несколько росинок сладких лет и его похоронят всего скрюченного в гробу (уж и не знаю как) и я принесу ему цветов — Буду приносить ему цветы и миллион лет спустя -

У меня в номере невидимые вечные золотые цветы опадают мне на голову пока я сплю, они падают повсюду, это розы Св. Терезы льются и слетают везде на головы мира — Даже на шаркунов и сорванцов, даже на оскалившихся алкашей в переулках, даже на блеющих мышей что по-прежнему у меня не чердаке в тысяче миль отсюда и в шести тысячах футов кверху на Опустошении, даже на ничтожнейших льются дождем ее розы, беспрестанно — Мы все знаем это во сне.

78

Я сплю без просыпу добрых десять часов и просыпаюсь освеженный розами — Но уже опоздал на свою стрелку с Коди Рафаэлем и Чаком Берманом — Подскакиваю и натягиваю клетчатую спортивную х/б рубашку с короткими рукавами, сверху полотняный пиджак, твидовые штаны, и спешу наружу на яркий суматошный портовый ветер утра понедельника — Что за город белого и голубого! — Что за воздух! — Тянут звон огромные церковные колокола, чуть слышно позвякивают флейточки с чайнатаунских рынков, невероятный кусочек Старой Италии на Бродвее где старики-вопсы одетые во все темное собираются с кручеными черными маленькими сигариллочками и хлебают черный кофе — Это их темные тени на белом тротуаре в чистом звенящем колоколами воздухе, сквозь который видно как белые суда входят в Золотые Ворота далеко внизу под выгравированными молочными крышами Рембо -

Это все ветер, чистота, большие магазины вроде Буон Густо со всякими висячими колбасами и провелонами и выбором вин и ящиками овощей — и дивные старосветские кондитерские — затем вид на путаницу деревянных домиков дитёвопящего полуденносонного Телеграфного Холма -