Ангелы опустошения. Книга 2

Вот Рафаэль начинает писать стих, он вдруг перестал болтать когда Ирвин зажег свечу и пока мы все сидим расслабившись в низких тонах можно услышать сумасшедшее шебуршанье карандаша Рафаэля спешащего по странице. Можно действительно услышать стихотворение первый и последний раз на свете. Царапанья карандаша звучат в точности как рафаэлевы вопленья, с тем же самым укоризненным ритмом и напыщенными раскатами жалоб. Но в шебуршистом царапанье вы также слышите некое чудесное претворенье слов в английскую речь из головы итальянца который в своем Нижнем Ист-Сайде и по-английски-то не разговаривал пока ему семь не стукнуло. У него великолепный медоточивый ум, глубокий, с поразительными образами которые для всех нас словно ежедневный шок когда он читает нам свое ежедневное стихотворение. Например, прошлой ночью он почитал историю Г.Дж. Уэллса и сразу же сел со всеми именами потока истории в голове и восхитительно нанизал их; что-то про парфян и скифские лапы заставляющие тебя осязать историю, с лапищей с когтищем со всеми делами, а не просто понимать ее. Когда он выкорябывал свои стихи в нашем огарочном молчании ни один из нас никогда не раскрывал рта. Я осознал что за дуровой командой мы были, под дуровой я имею в виду такими невинными по части того как это говорится властями что жизнь прожить нужно так. Пятеро взрослых мужиков-американцев и шебуршание в тишине при свечке. Но когда он заканчивал я бывало произносил "Ну ладно а теперь прочти что написал."

"О мешковатые штаны Готорна, незаштопываемая прореха…" И ты видишь бедолагу Готорна, хоть он и носит эту неуклюжую корону, без портного в новоанглийской мансарде в метель (или в чем-нибудь еще), как бы то ни было, может это и не поразит читателя, оно поражало нас, даже Лазаря, и мы действительно любили Рафаэля. И все мы были в одной лодке, нищие, в чужой стране, искусство наше отвергнуто в большей или меньшей степени, сумасшедшие, амбициозные, в конце концов совсем как дети. (Это только позже мы стали знаменитыми и на нашу детскость понавешали собак, но это потом.)

Наверху, ясно разносясь по двору, можно было услышать хорошенькие рулады мексиканских безумных студентов которые свистали нам, с гитарами и прочим, кантрюжные любовные песенки кампо а потом вдруг ни с того ни с сего сдуру пускались в Рок-н-Ролл вероятно специально для нас. В ответ мы с Ирвином запели Эли Эли, низко тихо и медленно. Ирвин на самом деле великолепный еврейский кантор с чистым трепетным голосом. Его настоящее имя Аврум. Мексиканские парни намертво затихли слушая. В Мексике люди поют огромными бандами даже после полуночи распахнув все окна.

19

На следующий день Рафаэль предпринял одну последнюю попытку взбодриться купив себе громадный ростбиф в супер меркадо, напихав в него зубков чеснока, и засунув его в печку. Он был восхитителен. Даже Гэйнз пришел и поел с нами. Но тут в дверях вдруг возникли мексиканские студенты с бутылками мескаля (неочищенной текилы) и Гэйнз с Рафаэлем потихоньку отвалили пока остальные уныло развлекались. Хотя главным в этой банде был симпатичный добродушный крепыш-индеец в белой рубашке которому очень хотелось чтобы всё было по-его и весело. Из него должен был получиться прекрасный врач. У некоторых были усы из семей mestizo[17] среднего класса, а один последний студентик который доктором бы определенно никогда ни стал, все время обрубался после каждого стакана, настаивал на том чтобы отвести нас в бордель и когда мы до него добрались это оказалось слишком дорого и его все равно выкинули за то что он был пьян. Мы снова стояли на улице, озираясь по сторонам.

И вот мы перевезли Рафаэля в его шикарную гостиницу. Там были большие вазы, ковры, мавританские потолки, и американские туристки писавшие письма в вестибюле. Бедняга Рафаэль сидел там в здоровенном дубовом кресле ища глазами благодетельницу которая забрала бы его к себе в чикагский особняк. Мы оставили его в раздумьях о вестибюле. На следующий день он сел в самолет на Вашингтон Округ Колумбия где его пригласил к себе пожить Консультант Библиотеки Конгресса по Поэзии, где я и увижу его до странности скоро.

У меня стоит перед глазами Рафаэль, пыль несет через весь перекресток, его глубокие карие глаза над высокими скулами под копной волос фавна, или нет скорее сатира, на самом деле волосы у него как у обычного американского городского паренька на уличном углу… где тут Шелли? где тут Чаттертон? почему это нет никаких погребальных костров, никакого Китса, никакого Адонаиса, никакого увитого венками коня с херувимами? Бог знает о чем он думает. ("О жареных ботинках," однако сказал он позже Журналу Тайм, но это не всерьез.)

20