Ангелы приходят и уходят

— Этот тут и спал, — раздумчиво пожевав губами, сказала уборщица. — Видела я его, он еще вчерась тут у буфете фулюганил.

— Понятно… — промычала портупея.

Через минуту Ковалев оказался в дежурной части. На него через перегородку сонно глядел сержант, что-то мычавший в телефонную трубку. Сержант был рыжим, в веснушках. Руки у него тоже были в веснушках, и даже уши. А глаза — оловянного цвета.

Портупейный сказал:

— В скверике, на скамейке…

— Водкой, что ли, торговал? — спросил рыжий.

— Да нет. Пьяный и выражался.

— Это когда я выражался? — вскинулся Ковалев, но тут же замолчал, осаженный криком: «Сидеть!». Но все же продолжил упавшим голосом: — Только и выразился, что прикурить попросил…

— Фамилие ваше! — строго спросил сержант.

— «Фамилие»… — фыркнул Ковалев. — Фамилия, а не «фамилие».

— Вы еще поучите, — сказала портупея. — Вы если грамотный, так людей не обижайте.

Ковалев промолчал. Он понял, что может быть еще хуже.

— Ну так что, будем говорить? — сержант занервничал, уши у него, и без того красные от веснушек, вспыхнули факелом.

— Ковалев, — сознался Ковалев и вздохнул, чувствуя себя законченным рецидивистом. — Виктор Владимирович. Год рождения 59-й. Не судим. — Подумал и добавил: — Пока еще…

— Что значит «пока еще»? — не утерпел сержант. — Вас суда не судить привели.

— А для чего?

— А для того, чтоб порядок не нарушали. Сколько выпили?

— Да много… — махнул рукой Ковалев. — Вчера, на поминках.

Портупея склонилась над сержантом, зашептал что-то. Сержант качнул головой, записал.

— Работаете где?

— В редакции. В газете.

— Где-где? — сержант оторвался от бумаги.

— Ну, в газете. «Знамя Ильича» называется.

Портупея с рыжим обменялись непонятным взглядом. Сержант протянул Ковалеву лист бумаги.

— Пишите.

— Чего писать?

— Поясните, почему нарушали. Что у вас там было — поминки, что ли…

— Насчет поминок — это я соврал. Так, выпили за субботу.

— Может, вы и насчет редакции соврали? — угрюмо спросила портупея.

— Может, и соврал…

Стражи порядка снова обменялись непонятными взглядами, посовещались вполголоса, рыжий кивнул Ковалеву:

— А вы пишите, пишите…

Ковалев взял непослушными пальцами казенную ручку и накарябал на бланке протокола:

«Поясняю, что вчера вечером выпили с друзьями по поводу приближающейся годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. В результате чего, проснувшись утром, вышел на улицу с целью проветриться и попросить прикурить…».

— Вызывай машину, — сказал вполголоса портупейный сержанту.

Ковалев насторожился, поднял глаза.

— Не примут же! — отозвался сержант и — Ковалеву: — А ну-ка, встаньте. Встаньте, встаньте… Закройте глаза.

«Бить, что ли, будут?» — подумал Ковалев.

— Руки вперед, — командовал сержант. — Вперед руки! Приседание сделайте.

Ковалев сделал. И стоял, зажмурившись — не потому, что не было команды открыть глаза, а потому, что сейчас, с закрытыми глазами, все происходящее показалось ему дичайшим бредом.

— Средняя степень, — вполголоса сказал сержант. — И то не тянет… Могут не взять.

— А нам какое дело? — набычился портупейный.

Ковалев открыл глаза, глядел на них и тоскливо думал: «Загремлю в трезвяк. И за что? Хоть бы уж действительно пьяный, а то так, не проспался просто… Вот шеф-то обрадуется!»

Они еще что-то выясняли, звонили куда-то. Наконец портупейный ушел, обиженно нахлобучив фуражку на самые уши. А сержант вдруг поднял бесцветные глаза и сказал:

— В общем, давай иди отсюдова.

— А? — не понял Ковалев.

— Топай, говорю. Как раз поезд пришел. Он на перроне, — смотри, не попадись. Другой раз не выпустит.

— А чего он злой такой? — спросил Ковалев.

Сержант посмотрел на него, как на пустое место. Ковалев поспешил к двери.

* * *

Через несколько минут он был уже далеко от привокзальной площади. Радость его по поводу счастливого освобождения еще не улеглась и он, сидя в трамвае, перебирал от нетерпения ногами — так хотелось поскорее этой радостью поделиться. Трамвай, погромыхивая, уносил его все дальше от центра города, мимо грязных панельных пятиэтажек, мимо пустырей, заборов, луж и мокрых голых тополей.

Подъезд, куда он вошел, тоже был грязным. Причем грязь была многолетняя, даже какая-то особенная. Наверное, такая возникает при крупных стихийных бедствиях вроде землетрясения, пожара или совершенно случайного попадания авиабомбы.

Стены подъезда украшали надписи на разных языках, включая собачий, ступеньки были обломаны, будто по ним били кувалдой, и арматура торчала, как корешки.

Но Ковалев всего этого не замечал, поскольку в других подъездах ему бывать не приходилось. Он взбежал на пятый этаж, постучал в обшарпанную, разбитую дверь. Никто не отозвался. Ковалев взялся за ручку, державшуюся на одном шурупе, и дверь открылась.

В квартире пахло сортиром и помойкой. В единственной комнатке с плотно задернутыми шторами на диване лежал кто-то большой и толстый, с намотанной на голову простыней.

— Тэ-эк! — сказал Ковалев, закуривая. Нагнулся, потолкал его и сказал: — Товарищ! Верь!

Спящий не отозвался. Ковалев опять потолкал:

— Взойдет она, слышь?

— Хто? — донесся шелестящий голос.

— Звезда! Пленительного счастья!