Ангелы уходят не прощаясь

— Потому что я держал в руках этот поганый листок. Это, так называемый «Рубеж», выходящий в областном центре. Издание, для которого определение «желтая пресса» будет комплиментом. Этот номер датирован сегодняшним числом. В нем статья.

С тем же выражением лица, будто он достает из супа лягушку, Тяпкин развернул газету.

— Точнее, статейка — подлая, лживая, гнусная. Автор, некто И. И. Иванов, не мудрствуя лукаво, назвал ее «Энские были».

— Где? — опять подал голос Ремизов.

— Что?

— Где были энские?

— В газете, Ремизов, в газете. Статейка «Энские были».

— Это я понял, а где они были?

— И это четвертая власть… Идиот! Не были, а были. В смысле — быль. Правда.

— Так значит статья правдивая?

— Леонид Павлович, — поднялся Абакумов, — они совсем не идиоты. Ты к их совести достучаться пытаешься, а эта братия над тобой издевается. Дай мне газету.

Абакумов встал с развернутой газетой так, чтобы его могли видеть все:

— А теперь — быстро: кто писал? Я жду.

Наступила тишина, которую в русском народе принято называть мертвой. Ее нарушил робкий голос Князева:

— Григорий Алексеевич, у меня два вопроса. Мы так и не поняли, о чем статья. Можно мы ее прочитаем сейчас? И еще, газета же областная, наверное, писал кто-то из их журналистов…

— Это ты свои мозги, Князев, давно пропил, а вот другие сразу все поняли. Я прав, Владимир Олегович? Только в глаза, в глаза мне смотрите.

— Понятно, вы Каа, а я бандерлог.

— Я глава Энского района, а ты борзописец, который ради красного словца не пожалеет и отца.

— Вот оно как. Ну что ж, в глаза так в глаза. Статью читал, сегодня утром.

— А мне сказали, что в киосках она появилась всего полчаса назад…

— В киоски не хожу, читал в интернете, электронную версию газеты. Читал, но не писал.

— Так я ведь все равно узнаю, раньше или позже. Лучше сознайся.

— Пожалеете и простите?

— Никогда. Убивать буду быстрее, без мучений.

— Да что вы такое говорите?! — вспылила со своего места Галина. — Как вы смеете?!

— Смею, дамочка, смею. В этом районе я хозяин. Понятно? Значит так, Князев, — Абакумов повернулся в сторону главного редактора, — даю тебе семь… нет, три дня. Через три дня ты должен быть у меня в кабинете с автором пасквиля.

— А если он… автор не найдется? — пролепетал Владимир Николаевич.

— Хороший вопрос. Тогда приедешь один. За выходным пособием. Еще вопросы есть? Покеда, клоуны.

— Постойте, Григорий Алексеевич. Пожалуйста.

— Что еще, Князев.

— Есть мысль.

— Ну-ну.

— Мне рассказывали, что в монастыре живет писатель.

— Писатель?

— Да, из Москвы вроде. Скоро месяц, как живет.

— Говори.

— Ходит, смотрит, расспрашивает…

— Леонид Павлович…

— Я понял, Григорий Алексеевич. Поработаем.

— Знаешь, что меня в тебе удивляет, Князев?

— Не знаю, — подобострастно улыбнулся Владимир Николаевич.

— Ты вроде жалкий такой, а до чего живучий… Но про три дня я не шутил, — и с этими словами покинул помещение. Тяпкин последовал за ним.

* * *

— Слушай, дочка, а не устроить ли нам себе сегодня праздник? Испечем шарлотку, пригласим Галину, Тихона с мамой.

Наташа улыбнулась.

— Подлизываешься, Елена Евгеньевна?

— Если и да, то самую малость. Просто сидим, как две нахохлившиеся птички…

— Птички-невелички. Нет, Лена, не получится.

— Что не получится?

— Праздника. Он или есть, или его нет. А если на душе пасмурно, ни шарлотка не поможет, ни даже великий остроумец Тихон.

— Послушай, дорогая, — Елена села на диван рядом с дочерью и взяла ее ладонь в свои руки, — ну, хорошо: за многое из того, что я сказала тогда мне стыдно.

— Правда?

— Сущая. А чему ты так обрадовалась?

— Твоим словам. Теперь осталось совсем немного: пойти к нему и сказать об этом.

— Ему?

— Да.

Вот так пойти — и сказать?

— Пойти и сказать: простите, ради Бога.

— Наташенька, я все понимаю, кровь сказывается, и все такое…

— Какая кровь? — удивилась девушка.

— Это так, вырвалось. Я всегда думала, что мы с тобой понимаем друг друга…

— А разве нет?

— Тогда пойми: он ведь тоже обидел меня. И очень сильно. Ему должно быть стыдно?

— А ему стыдно.

— Серьезно?

— Лена, милая, ты опять начинаешь…

— Не стесняйся, говори. Заводиться?

— Волноваться.

— А что мне остается делать? Всегда думала, что дочь обязательно будет на моей стороне…

— Даже если ты не права?

— Но ведь он тоже обидел меня. В конце концов, если этот писатель — мужчина, то он должен придти первым и извиниться. Ну, а потом и я … может быть.

— Смешная ты, Лена, — неожиданно Наташа наклонилась и поцеловала матери руку. Та смутилась:

— Телячьи нежности… Теперь ты подлизываешься?

— Представь, — Наташа, словно не услышала последних слов Елены, — тебе нужно купить хлеб. Пошла ты в магазин, а там очередь. Что ты делаешь?

— Разумеется, становлюсь в эту очередь.

— А если впереди тебя мужчина, ты попросишь его уступить тебе свое место? Ведь ты же женщина…

— Нашла с чем сравнивать. Это совсем другое дело…

— Почему, Лена?

— Слушай, не люблю, когда ты так на меня смотришь… И вообще, какая-то ты в последнее время стала назидательно-умная. Вот. Все-таки я мать, ты дочь. А старших надо уважать…

— Ты же знаешь, что я старше тебя, Лена…

Они замолчали. Надолго. Наконец, Елена встала с дивана.