Англичанин Сталина. Несколько жизней Гая Бёрджесса, джокера кембриджской шпионской колоды

Журналист Йен Макдугалл тоже отметил эти странности в поведении, когда он и корреспондент «Обсервера» Нора Белофф развлекали Бёрджесса в номере «Националя». Тот приехал пьяный и во время ужина продолжал методично напиваться и вскоре «бесцеремонно снял рубашку, пожаловавшись на жару – московский июль был в самом разгаре, – и обнажил очень волосатую грудь. Полагаю, он поступил бы точно так же, если бы мы ужинали в ресторане. Мы долго спорили о многих вещах, главное – о религии. Он знал очень многое об истории папства, и у меня создалось впечатление, что его коммунизм, как это нередко бывает с интеллектуалами определенного типа, по сути есть грань глубокого религиозного инстинкта… Еще мне показалось, что, если бы Гай Бёрджесс не пил так много, он бы стал выдающимся человеком, и то, что о нем писали в прессе – подпевала Маклина, – возможно, является противоположностью действительности.

Этим двум журналистам он сказал, что работает на русские радио– и телестудии, отслеживая британские передачи»[998].

Нора Белофф познакомилась с Бёрджессом благодаря рекомендательному письму от известного обозревателя Эдварда Кранкшоу. Бёрджесс сразу позвонил ей и пригласил к себе домой. «Бёрджесс – обрюзгший плюгавый человечек с плохими зубами… Он встретил меня с привлекательной улыбкой и обезоруживающей прямотой: «Вы, наверное, слышали, что я предпочитаю мужчин, – сказал он, – но для вас я сделаю исключение». Они довольно часто встречались, и женщина даже присоединилась к нему в Сочи, где танцевала с ним». «Он указал мне несколько основных правил общения с бюрократами – например, надо уметь стукнуть кулаком по столу и перекричать их. Позднее он нередко навещал меня в моем номере в «Национале», и мы заказывали еду в номер. Он, бывало, орал на официантов, добиваясь адекватного обслуживания»[999].

Норман Домби, в 1962 году студент Московского государственного университета по обмену, познакомился с Бёрджессом через Джереми Вульфендена. Он пришел в гости в квартиру Бёрджесса, которую посчитал большой по советским стандартам, и отметил, что, если не принимать в расчет охранников при входе, такая квартира вполне могла быть в Челси. «Здесь была стопка «Нью стейтсмен». Он подписывался на разные британские газеты. Мне Бёрджесс показался западным интеллектуалом». Домби счел Бёрджесса хорошо информированным относительно британской политики. Они обсудили неудачи советского коммунизма и преимущества китайской модели, и Бёрджесс дал ему почитать «Историю цивилизации» Джозефа Нидэма. Домби сказал, что Бёрджесс много говорил о матери. Попытка встретиться с ним еще раз оказалась неудачной, поскольку Бёрджесс заболел[1000].

Нездоровый режим – мало еды и много алкоголя – сказался на здоровье Гая. Весной 1960 года он провел время в подмосковном санатории. Его лечили от атеросклероза, язвы и артрита[1001]. Он написал Николсону. «Сам дом напоминает Чисуик и Остерли и вполне мог быть построен братьями Адамс… В нем музей, где много работ Герберта Робертса, один хороший Тициан и один очень хороший Тинторетто»[1002].

Летом 1961 года он перенес две операции по поводу язвы, а в октябре был госпитализирован из-за склерозирования артерий. Он ворчал: «Кажется, Черчилль сказал, что у того, кто работает, в 40 или 50 лет непременно появятся бляшки на стенках артерий»[1003]. В следующем месяце он чуть не умер.

Глава 41. «Я, конечно, коммунист, но я британский коммунист, и я ненавижу Россию!»

В ноябре 1961 года умер отчим Бёрджесса Джон Бассет. У них никогда не было доверительных отношений – мужчины были слишком разные, и Бёрджесс ревновал к нему мать. Но теперь он больше тревожился о матери, которая уже была не первой молодости и обладала слабым здоровьем. Некоторые друзья Бёрджесса – Энтони Блант, Гарольд Николсон, Том Дриберг – навещали ее и передавали новости о сыне, и она наслаждалась компанией друзей сына[1004].

Розамунд Леман записала в дневнике: «Миссис Бёрджесс, мать Гая Бёрджесса, по собственному почину навестила меня. Хотя она была абсолютно реальной, но выглядела и говорила как провинциальная актриса, играющая роль матери, и мне постоянно приходилось себе напоминать, что она вовсе не играет роль в одной из типичных комедий Вест-Энда. Словоохотливая, упорная, наивно-проницательная, немного безалаберная – жена и вдова офицера… Она была элегантно одета. Живо и ярко»[1005].

Эвелин сказала Розамунд, что, по ее мнению, «советская дисциплина хороша для Гая, который раньше слишком много пил… а теперь пьет меньше, но очень скучает без друзей, и, хотя, конечно, у него появились новые друзья, они совершенно другие, не такие люди, к каким он привык». Таилось ли в ее больших голубых глазах что-то? Вроде бы нет. Только детская грусть[1006].