Англия и Франция: мы любим ненавидеть друг друга

Оскорбления и тычки, которыми продолжали обмениваться де Голль, Рузвельт и Черчилль, были под стать разборкам в гримерной мальчишеской поп-группы.

Хотя Америка и не вступала в войну вплоть до 1941 года, Черчилль постоянно пытался убедить Рузвельта, что союзники — это сила, которую стоит поддерживать. С самого начала военных действий он одним глазом присматривал за нацистами, а другим — за американскими поставками в Европу людей и военной техники.

Де Голля между тем настолько поглотили интересы Франции и собственный статус будущего лидера страны, что он зачастую терял ощущение глобальной картины. Он видел только Францию и необходимость дискредитировать и дестабилизировать правительство Петена. Эта близорукость и неуместный патриотизм заставляли практически каждого бритта или американца, имевшего дело с генералом, весьма нелестно высказываться по поводу его высокомерия, неблагодарности, ненадежности и — весьма жестоко — о его внешности. Вот лишь несколько самых известных отзывов о Генерале.

Хью Далтон, министр торговли в правительстве Черчилля, говорил, что у де Голля «голова, как банан, а бедра, как у женщины». Александр Кэдоган из Форин-офис сказал примерно то же самое, разве что банан заменил (более похожим на голову) ананасом.

Романистка Сильвия Таунсенд Уорнер называла французского лидера «воинственной треской». И добавляла: «Так и хочется разделать его на филе и потихоньку убрать в холодильник».

А Герберту Уэллсу он показался «откровенным мегаломаном».

Даже Черчилль, романтик и франкофил, сражавшийся в окопах и любивший Францию почти так же, как Эдуард VII, вскоре понял, что де Голлю нельзя доверять. Хотя, если уж начистоту, у де Голля бывали веские причины, чтобы взбрыкнуть, поскольку Британия выкидывала коленца…

Британия топит надежды французов

Название Мерс-эль-Кебир вряд ли о чем-то говорит большинству из нас, но после 3 июля 1940 года одно лишь его упоминание в присутствии де Голля было равносильно тому, чтобы произнести имя Жанны д’Арк во время приготовления барбекю.

В тот день Черчилль решил, что французский флот слишком ненадежен, чтобы защитить себя от нацистов, а потому приказал захватить все французские корабли, стоящие в подконтрольных Британии портах по всему миру. В результате двести кораблей были взяты на абордаж и, соответственно, украдены у Франции.

Основные силы французского флота базировались в Алжире, на военно-морской базе Мерс-эль-Кебир неподалеку от города-порта Орана. Несколько британских кораблей подошли к базе с целью пригласить командующего, адмирала Марселя Жансура, присоединиться к бриттам (и конечно, к де Голлю), чтобы вместе сражаться с нацистами. Английский офицер, капитан Холанд, лично передал приглашение и по-французски обратился к адмиралу с просьбой отплыть в порты Британии, Америки или Карибского бассейна, чтобы французские корабли не маячили на боевых позициях. Или затопить свой флот. Это был тонко завуалированный ультиматум, со сроком ответа до шести часов вечера.

Но адмирал лишь возмутился тому, что с ультиматумом прислали простого капитана, и решил не реагировать на блеф британцев.

Жансур совершил огромную ошибку. Черчилль был полон решимости показать, что война есть война, и ровно в шесть вечера, не дождавшись реакции французов, британские орудия открыли огонь и вели его девять минут, выведя из строя два французских крейсера, взорвав один и уничтожив более 1250 французских матросов.

Де Голль, как и следовало ожидать, пришел в ужас. Его Appel («Обращение») широко цитировалось в (пока еще) свободной французской прессе, и патриоты стекались под его знамена. И вот в этот момент якобы союзники чуть ли не в открытую объявили войну Франции.

Хуже того, когда глубоко взволнованный Черчилль доложил о событиях в Мерс-эль-Кебире палате общин, парламентарии от всех партий выразили ему горячую поддержку. И Рузвельт поспешил прислать свое одобрение. Получалось так, что для британцев и американцев было в порядке вещей бомбить французов.

Почти неделя ушла у де Голля на то, чтобы примириться с мыслью о том, что победа над нацистами гораздо важнее французской гордости, после чего он выступил с речью, в которой признал, что, если бы французские корабли не были потоплены, Петен наверняка позволил бы Гитлеру прибрать их к рукам.