"Англия: Портрет народа"

«Английский мужчина проявляется лучше всего в момент, когда ему бросают мяч. Тогда становится видно, что в нем нет ни недоброжелательности, ни мстительности, ни подлости, ни недовольства, ни желания воспользоваться возможностью сыграть нечестно; видно, что он законопослушен и уважает правила, которые в основном сам и придумал: он понимает как само собой разумеющееся, что их так же будет уважать и соперник: он будет глубоко шокирован любой попыткой сжульничать; в равной степени его презрение вызовет и ликование победителя, и любое проявление раздражения в отношении проигравших… Все очень просто. Бросаешь, ударяешь мяч ногой или битой или не попадаешь по нему; то же относится и к другому. И все воспринимается без обиды».

Значение того, о чем она говорит, трудно переоценить. Это важные для англичан представления об Игре. Ее любят как таковую.

Дикий нрав Джека Миттона и большинства английских джентри был отчасти укрощен доктринами евангелической церкви начала XIX века. Но еще одним цивилизующим влиянием стала Игра. Ее моральное значение нигде так не воспевается, как в эпическом стихотворении Генри Ньюболта из трех строф «Vitaї lampada»[38].

Сам Ньюболт, худощавый и скромный подросток, так и не дорос, чтобы играть в крикет за свою школу, Клифтон-колледж, но понял, что значит крикет для английского правящего класса. После смерти его друг, тоже поэт, Уолтер де ла Мэр сказал, что Ньюболт «всю жизнь оставался верным своему представлению и идеалу Англии и английскости». Стихотворение Ньюболта остается воплощением веры в то, что все жизненные проблемы можно решать честной игрой.

Весь колледж замер вокруг двора—

Подачи стук и слепящий свет.

Очков бы десять — и наша игра.

Лишь час играть, и замен уж нет.

Не лента отличия для пиджака

Манит, не слава крикет-бойца:

Легла на плечо капитана рука:

«Играть, играть, стоять до конца!»

Пески окрасились в красный цвет

От крови распавшегося каре.

Заклинило «гатлинг»[39], полковника нет,

И слепнет полк в дыму и жаре.

Далек наш дом, только смерть близка,

Но есть слово «честь», и голос юнца.

Как в школе, летит над рядами полка:

«Играть, играть, играть до конца!»

За годом год этот вегный зов.

Пока суждено школьный стенам жить,

Пусть слышит всяк из ее сынов

И, слыша, не смеет забыть.

Пускай, ликуя, сей яркий свет

Несут, сколь отпущено от Творца,

А падая, бросят идущим вслед:

«Играть, играть, играть до конца!»

Трудно не поддаться этому ритму, хотя есть в нем нечто настолько невероятно глупое, что тяжело представить, как, черт возьми, его вообще когда-то могли воспринимать серьезно. Тем не менее в те времена до августа 1914 года, когда вокруг была тишь да гладь, представление о том, что жизнь, по сути дела, один из вариантов Игры, казалось почти правдоподобным. «Войны, которые случались, не были всеобщими, это были лишь короткие версии Олимпийских игр с применением оружия, — вспоминал писатель-мемуарист Осберт Ситуэлл. — Один раунд выигрываешь ты, следующий — противник. Разговоров об истреблении или о том, чтобы «сражаться до конца», было не больше, чем во время матча по боксу».