Английская портниха

– Ева Браун, – Харрис-Джонс раскачивался на каблуках, он явно наслаждался происходящим, – была любовницей Адольфа Гитлера.

Ада слышала о чем-то таком по радио, но очень давно. Газеты она открывала редко и никогда не смотрела на снимки. Она не хотела жить прошлым.

– Повторяю, вы знали эту женщину? – Харрис-Джонс поднял фотографию обеими руками.

– Говорю же вам, я видела ее раньше.

– Эту женщину, – Харрис-Джонс выпятил грудь, его голос рикошетом отлетал от стен зала, – зовут Ева Браун.

Ада почувствовала себя так, будто ее сбил автомобиль, несущийся на полной скорости. Она пошатнулась, ухватилась на перила, чтобы не упасть.

– Я не знала, кто она такая. При мне ее ни разу не назвали по имени.

– И вам никто не объяснил?

– Нет. С чего бы? Со мной не разговаривали. Они не называли ее по имени. Судачили иногда о какой-то фройляйн, той самой фройляйн. Так, словно она была проходимкой, выскочкой из низов. Но кто она такая, не говорили. И уж тем более о том, что она любовница Гитлера.

– Неужели? – изобразил удивление Харрис-Джонс. – Любовница Гитлера. Женщина, на которой он женился в ночь перед тем, как они оба покончили с собой. И никто не сплетничал?

У Ады стучало в висках. Ева Браун благодарила ее, отпускала ей комплименты, Ада таяла, и все это время она была любовницей Гитлера. Ада же ничегошеньки не знала.

– Вы узнаёте платье на фотографии, мисс Воан?

Ада хорошо помнила это платье, каждую вытачку, каждый стежок, яркое украшение на корсаже. Ее подмывало соврать. Нет. Никогда его не видела. Но Харрис-Джонс не стал бы соваться с этой фотографией наобум. И держался он уверенно. Что бы вы ни совершили, убеждал Аду мистер Уоллис, не лгите.

– Да, – ответила Ада.

– Вы сшили его, так?

Ада кивнула.

– Отвечайте.

– Да.

– Придумали фасон, скроили, прострочили. Одежда, сшитая на заказ. Показали Еве Браун, как его носить, где прикрепить розочку. В этом платье Ева Браун выходила замуж за Адольфа Гитлера. И в том же платье, только без розочки, она умерла вместе с Гитлером.

Кто-то из присяжных кашлянул. Старшина то скрещивал, то выпрямлял ноги, возил подошвами по полу.

– Каково это, мисс Воан, быть портнихой Евы Браун? Сшить ей подвенечное платье и саван?

Ада молчала. Откуда ей было знать?

– Ева Браун, – продолжил Харрис-Джонс, – любовница самого могущественного человека в Европе, если не во всем мире. И определенно самого чудовищного. Вы по-прежнему гордитесь своей работой?

При чем здесь ее работа?

– Таков был ваш вклад в нашу победу?

Он все переиначивает по-своему. Ада ничего плохого не делала.

– Или же это был вклад в победу врага?

– Я только пыталась остаться в живых, – сказала Ала. – И меня не спрашивали, меня вынуждали.

– Вы просто выполняли приказы, так, мисс Воан?

– Нет. – Ада прижала ладони к вискам. – Нет. Вы передергиваете. Все было не так.

– Вы сотрудничали с врагом, мисс Воан.

– Нет! – закричала Ада. Она и не подозревала, что способна издать звук такой силы. – Я была узницей. В их полной власти. По своей воле я на них работать не стала бы. – Она обратилась к присяжным, сверлившим ее стальными глазами: – Вы должны поверить мне. Факты не расскажут вам правды, не расскажут, что и как происходило. Вы не были на моем месте и не знаете, как там все было.

Старшина с медалями кивал. Может, он понимает?

– Война, – продолжила Ада, – все запутывает. Это чаща, и мы в ней плутаем. На войне мы каждый день что-то делаем, чтобы дожить до следующего дня. На войне у нас нет будущего. Нацисты всегда были моими врагами. Но мне пришлось с ними жить. Разве это сотрудничество? Сопротивляйся я, сестру Бригитту расстреляли бы. Смогла бы я с этим жить? Было бы это более нравственно?

Мистер Харрис-Джонс приподнял бровь.

– А вы сами так безупречны, да? – бросила ему Ада и перевела взгляд на присяжных: – Так высоконравственны? С вашими пушками и бомбежками? Сигареты в обмен на горы семейного добра или тело юной девочки? Я видела такое. Наши ребята в этом тоже участвовали.

Позади нее судья шумно вдохнул, словно собираясь заговорить. Мол, это уже чересчур. Ада знала, что заходит слишком далеко, но другого пути у нее не было.

– Говорят, в любви и на войне все средства хороши. Но не для женщины. – Ада стукнула кулаком по перилам. – Я думала, меня судят за убийство. Не за измену. Все это никак не связано со Стэнли Ловкином. Вы готовы вздернуть меня, как нацистов в Нюрнберге.

Она глянула на присяжных: крепко сжатые губы, пиджаки, застегнутые на все пуговицы, и пальцы, что непроизвольно шевелятся, тянутся, чтобы влепить ей пощечину. Дай им волю, они обрили бы ей голову, раздели догола и провели по городским улицам напоказ.

– Я не предавала свою страну. Никогда.