Английская портниха

На улице Камбон Ада впилась жадными глазами в фасад «Ателье Шанель».

– Самородком, вот кем она была. – Порою английский Станисласа был настолько хорош, что Ада забывала о его иностранном происхождении. – Алмазом в навозной куче.

Он не хотел никого обидеть, а история Шанель, рассказанная им, приободрила Аду. Бедная девчонка достигла немыслимых высот вопреки всему.

– И заметь, – подмигнул Станислас, – у нее был богатый поклонник, да не один, они-то и помогли ей начать свое дело.

Мигом узнаваемая манера, размышляла Ада. Почерк, который не спутаешь ни с каким другим.

К этому и нужно стремиться. Как и у Шанель, своим особым почерком будет выделяться «Дом Воан» на фоне прочих. Ну и от помощи поклонника тоже не стоит отворачиваться, если без этого никак не обойтись.

– Париж, – объявила Ада, когда они возвращались обратно через Люксембургский сад, – город как раз по мне.

– Тогда мы здесь задержимся. – И он опять легонько чмокнул ее в щеку.

Да, хотелось ей крикнуть, навсегда!

В их последнее утро оба проснулись от воя сирен. На секунду Аде почудилось, что она снова в Лондоне. Станислас соскочил с кровати, открыл рывком металлические ставни и вышел на балкон. Квадрат дневного света упал на ковер и на изножье постели Ады, и сквозь открытую балконную дверь она увидела, что синее небо больше не кажется свежим и словно умытым. Неужто они проспали до полудня?

– Очень тихо, – сообщил Станислас с балкона. – Ненормально тихо. – Он вернулся в комнату: – Что-то с Парижем не так… Ну и ладно, мы же сегодня уезжаем.

Они возвращаются домой, а Станислас до сих пор не сделал ей предложения, но и не воспользовался ее слабостью. Может, даже ее родители не стали бы ругаться, расскажи она правду. Но лучше соврать. К тому же она заранее все продумала. Скажет, что ездила в Париж с одной девушкой из мастерской по поручению миссис Б. Жили они в одном номере. Гостиница была невероятно шикарной.

– Вставай, – отрывисто бросил Станислас, торопливо одеваясь; Ада свесила ноги с кровати. – Жди меня здесь.

Скрежет замка – и за Станисласом захлопнулась дверь. Ада побежала в ванную, открыла краны и с грустью смотрела, как теплая вода наполняет ванну, булькая и растворяя добавленные ею соли. Она успела отвыкнуть от корыта с кипятильником на кухне в Ламбете. От помывки раз в неделю куском дешевого мыла.

Минул час. Ада села, загребла руками остывшую воду, и та выплеснулась через край на пробковый коврик на полу. Ада встала на коврик, взяла полотенце, завернулась в пушистую ткань, наслаждаясь мягким хлопковым ворсом в последний раз. Париж. Я вернусь. Выучу французский. Это не займет много времени. Ада уже освоила несколько фраз: merci, s’il vous plait, au revoir[2].

Вернувшись в комнату, она надела сорочку и трусы. К их свадьбе со Станисласом она приготовит настоящее приданое. Разумеется, за все заплатит он. На свое жалованье Ада едва может позволить себе панталоны. Она купит комбинацию, а то и две, и пеньюар. Всего три дня в Париже, а сколько новых слов она узнала! Ада взглянула на часы на прикроватной тумбочке. Станисласа не было уже довольно долго. Распахнула дверцы платяного шкафа. Сегодня она наденет платье в диагональную полоску с рукавами-фонариками и воротником-галстуком. Ада чуть с ума не сошла, подгоняя полоски, а сколько ткани извела, обрезков хватило бы еще на одно платье, но оно того стоило. Гибкие, как кошки, темно-зеленые с белыми косые полоски повторяли движения ее тела. Ада втянула щеки, так она еще более неотразима. Она была благодарна Станисласу за то, что он выходил из комнаты, когда она утром одевалась, а вечером раздевалась. Истинный джентльмен.

Раздался тихий стук в дверь – их сигнал, – однако Станислас ввалился в номер, не дожидаясь ответа.

– Война. – Лицо у него было пепельным, осунувшимся.

Аде вдруг стало зябко, хотя в комнате было тепло, она вдруг как-то ослабла. Войны не должно было быть.

– Уже объявили?

– Пока нет, – ответил Станислас. – Но офицеры, которых я встретил внизу, сказали, что их мобилизовали и войска привели в полную готовность. Гитлер вторгся в Польшу. – Ада впервые слышала, чтобы он говорил с такой отчаянной злостью.

Война. Сколько Ада себя помнила, ей приходилось отмахиваться от этого слова, как от назойливой осы. Но «оса» неустанно кружила рядом, и Ада научилась терпеть ее болезненные укусы. Отец плакал только раз в год, каждый ноябрь; в шляпе с высокой тульей, траурном сюртуке он будто съеживался, с трудом извлекая слова из памяти, замутненной газами. Он пел гимн в честь своего брата, погибшего в Великую войну. Достаточно храбр, чтобы умереть за свою страну, но недостаточно хорош для чертова орденского Креста; солдатская медаль – и только. Ему было всего семнадцать. Господь нам подмога во веки веков…