Английский пациент

Кип взял на себя приготовление сегодняшнего ужина. Каранаджо считал это пустой затеей – слишком много затрат на один раз для троих. Кип раздобыл овощей и, слегка проварив их, сделал легкий суп. Это была не такая еда, какую хотелось бы Караваджо нынче, когда он почти весь день провел у пациента наверху, слушая его исповедь. Он открыл шкафчик под раковиной. Там лежал кусок сушеною мяса, завернутый во влажную тряпку. Отрезав от него немного, Каранаджо положил себе в карман.

– Знаешь, я могу вылечить тебя от привязанности к морфию. Я ведь медсестра.

– Тебя окружают сумасшедшие…

– Мне кажется, мы все такие.

Когда Кип позвал их, они вышли из кухни на террасу и увидели, что по кругу низкой каменной балюстрады горят огни.

Это походило на гирлянду электрических свечек, которые можно было найти в пыльных церквах, и Караваджо подумал, что, вынося их из часовни, сапер зашел слишком далеко, даже если учитывать день рождения Ханы.

Хана медленно пошла вперед, бесшумно ступая по каменному полу, закрыв лицо руками. Ни ветерка. Ее бедра и икры двигались под тканью платья, будто под тонким слоем воды.

– Везде, где я работал, я собирал мертвые раковины94, – сказал сапер.

Сначала они не поняли, но когда Караваджо наклонился над трепещущими огоньками, то увидел, что это и впрямь раковины улиток, наполненные маслом. Их было более сорока.

– Сорок пять, – гордо заявил Кип, – по количеству лет, уже спустившихся на Землю в этом столетии. У меня на родине заведено в день рождения отмечать не только возраст человека, но и «возраст» текущего столетия.

Хана прошла вдоль огней, держа руки в карманах, что особенно правилось Кипу. Походка казалась такой спокойной, а фигура девушки – такой расслабленной, как будто этим вечером руки ей более были не нужны и она отправила их куда-то на отдых, а сама теперь просто двигалась, не помышляя об их отсутствии.

Караваджо перевел взгляд на стол и удивился, увидев там три бутылки красного вина. Он подошел ближе, прочитал на них этикетки и восхищенно покрутил головой. Неплохое вино. Он знал, что сапер не будет пить ни капли. Все бутылки уже были открыты. Возможно, Кип нашел в библиотеке книгу по этикету и решил точно соблюсти западные правила хорошего гона.

Потом он увидел кукурузу, мясо и картофель.

Хана взяла Кипа под руку, и вместе они подошли к столу.

Они ели и пили, ощущая неожиданную густоту вина и вкус мяса на языке. Вскоре начали провозглашать тосты за сапера – «великого снабженца»95, за английского пациента. Потом пили за здоровье друг друга. Молодой сикх чокался с ними, протягивая свой стакан с водой. Именно тогда он начал рассказывать о себе. Караваджо вызвал его на откровенность, а сам не всегда и слушал, порой вскакивал, топтался вокруг стола, довольный всем происходящим. Он хотел, чтобы эти двое поженились, хотел сказать им об этом, но, похоже, у них уже сложились свои отношения, которые их устраивали, а для Караваджо казались странными. Ну что ему еще оставалось делать в такой ситуации? Он снова сел.

Время от времени огонь то в одной, то в другой раковинке потухал. Они потребляли слишком много топлива, потому что оно выгорало очень быстро. Тогда Кип вставал и наполнял их розовым парафином.

– Мы должны поддерживать огонь до полуночи.

Они поговорили о войне, которая ушла уже так далеко от Европы.

– Когда закончится война с Японией, все, наконец, разъедутся по домам, – сказал Кип.

– А куда ты поедешь? – поинтересовался Караваджо.

Сапер покрутил головой, словно бы кивая, и улыбнулся. И тогда Караваджо начал говорить, в основном обращаясь к Кипу.

Собака осторожно подошла к столу и положила голову на колени Караваджо. Сапер расспрашивал о Торонто, как будто это был город чудес. Снег, в котором он утопал, мороз, который сковывал гавань льдом, паромы летом, где люди слушали концерты. Но больше всего ему было интересно в этих рассказах нащупать, найти, получить разгадку к характеру Ханы. А она держала ушки на макушке и постоянно уводила Караваджо от тех историй, которые были связаны с какими-то моментами из ее жизни. Она хотела, чтобы Кип знал ее именно такой, какая она сейчас, – возможно, более опытной, или более участливой, или более жесткой, или более одержимой, чем та девочка или молоденькая девушка, которой она была когда-то. В ее жизни краеугольными основами выступали ее мать Элис, отец Патрик, мачеха Клара и Караваджо. Она уже называла Кипу эти имена, как будто они были ее удостоверениями личности или ее приданым. Они не имели изъянов и не подлежали обсуждению. Она использовала их, словно неоспоримые и безупречные указания признанных авторитетов в книге, где было написано, как правильно сварить яйцо или начинить чесноком баранину. И их слова не подвергались сомнению.

А сейчас, потому что он был уже немного пьян, Караваджо рассказывал историю о том, как Хана исполняла «Марсельезу», которую он напоминал ей здесь раньше.

– Я слышал эту песню, – сказал Кип и попытался речитативом не без акцента продекламировать из нее несколько строк.

– Нет, ее надо петь, – возразила Хана. – Ее надо петь стоя.